…Миновав безучастного швейцара в небольшом вестибюле, Стэнли Дж. Эббот проник в просторный, убранный под русскую дореволюционную старину, зал. Буфет, лишенный привычной стойки с табуретами, ломился от закусок и настоек, однако оживленного мелькания половых не наблюдалось, хотя зал, как успел мгновенно подсчитать американец, был заполнен не меньше чем на сорок восемь процентов своей вместимости. Судя по изнеможенно-насупленному виду клиентуры, вся она, как один, пребывала в тяжкой похмельной тоске после вчерашнего всенародного гуляния на Греческой набережной. Душераздирающее зрелище, способное даже самого независимого и беспристрастного наблюдателя утвердить в ернической мысли, что ежели русский народ жив, значит, всенепременно мучается: грезит о счастье, мается горящими трубами, материт власти и дожидается от Бога облегчения своей исторической судьбы, пусть и паллиативного, он согласен, ибо привередничать в подобном состоянии – грех. Отсюда и те светящиеся детской надеждой в мутных взорах взгляды, которых удостаивается всяк вошедший: чу! не посланник ли то Божий с небесным единовременным вспомоществованием народу избранному – чаркой вина зеленого, ибо кредит наш у буфетчика исчерпан, а ежели у кого и осталось что на счетах, то это такой мизер, коим воспользоваться невозможно: на всех не хватит, а исцелять втихаря только собственную эгоистичную личность – унизительно и стыдно?..

К чести американца следует отметить, что эта немая мольба не прошла мимо его внимания; лишь неимоверным усилием тренированной воли сумел он удержать свою отзывчивую душу от опрометчивых проявлений национального размаха: бармен (в смысле, bartender[68]), всем за мой счет по гамбургеру и молочному коктейлю! Веселись, народ!..

Перспективный объект должен был находиться за крайним справа столиком у окна, причем спиной к залу, на которой черными буквами по зеленому фону майки должна была четко виднеться условленная фраза: «не суди о фасаде по тылу». Однако вместо зеленой спины Стэнли узрел на означенном месте желтое пузо, украшенное несколько иными по смыслу письменами, а именно: «полюби меня черненьким»… Озадаченный столь явным несоответствием и теша себя надеждой, что перспективный объект оказался попросту дальтоником с дырявой памятью, мистер Эббот повел себя непрофессионально, – переместил внимание с торса на верхнюю конечность. И, честно говоря, то есть, обходясь без эвфемизмов, элоквенций и экивоков – охренел. По весьма существенной причине, что, впрочем, ничуть не оправдывает столь вопиющее нарушение всех азов, уложений, инструкций, законов и большей части подзаконных актов агентурной конспирации. Вместо затылка перспективного объекта Эббот уперся взглядом в роговые очки субъекта, которого он безо всяких предварительных разговоров на животрепещущие шпионские темы, не задумываясь и не смущаясь, немедленно отнес бы к разряду бесперспективных. В натабаченной атмосфере трактира вдруг остро запахло провалом[69]…