Грейс нашла тетрадь, в которую мать переписывала стихотворения – красивый, слегка нервный почерк с завитушками и заглавными буквами, точно редкие цветы. К поэзии София рисовала иллюстрации – воплощение чего-то бесполого, бестелесного, магического – в них она оставила свою душу и безумие.

В библиотеке Грейс отыскала несколько сборников стихотворений. Не подписаны, но она знала – чувствовала, – что они принадлежали матери. Отец не любил поэзию, старательно прятал эти книги с душой в дальних рядах за высоколобой литературой: трактатами, учебниками и сборниками эссе, оставляя при себе и для себя. Как-то раз, в одну из годовщин несколько лет назад, Грейс случайно увидела отца, сидящего за одним из них в свете камина, – она думала, что потеряла рассудок, но его щеки блестели от слез. Ни до этого, ни после она не видела, чтобы он плакал, но раз за разом представляла, как он, снимая свою колючую броню, приходит к ней, и вместе они предаются горю по женщине, которую оба любили больше жизни.

С тех пор как она умерла, Филипп не позволил переставить ни одну вазу, перевесить ни одну картину, превратив дом в огромный памятник ей[65]. Овдовев, Филипп не посмотрел ни на одну женщину – романтические отношения перестали хоть сколько-нибудь его интересовать. Все разговоры о женитьбе он пресекал с неумолимым и неизменным упорством. «Ты еще молод, Филипп, ты бы мог найти себе женщину по душе, да и близнецам не помешает женская рука», – говорила какая-нибудь знатная дама, считавшая своим долгом позаботиться о Филиппе и имевшая на это право лишь из-за почтенного возраста и высокого титула. «Вы покинете наш дом, и двери навеки закроются за вами, если вы затронете эту тему вновь», – этот ответ в разных интерпретациях Грейс слышала не единожды, и каждый раз ее душа и сердце расправлялись во всю ширину зала, поместья, Суррея и Англии. Место хозяйки навеки занято, сердце Филиппа – тоже, и за это Грейс уважала отца, оставшегося верным своим клятвам.

Те сборники, что любила мама, содержали в себе поэзию известных женщин: Эмили Дикинсон, сестер Бронте, Кристины Россетти. Грейс наслаждалась ими в свободное время, переписывала и зачитывала, учила и повторяла про себя, словно молитвы.

Вот и сейчас она читала про себя стихотворение, держа лицо, оставаясь неприступной, хотя больше всего на свете хотелось припасть к могиле матери и оросить ее слезами.

И надеяться было на что. Но надежда иссыхала, медленно увядала за коваными прутьями, и казалось, что, одинокая и покинутая, Грейс все будет идти по мрачному коридору жизни, забредая в новые пустые комнаты без возможности выбраться на улицу. Пришло время действовать – сейчас или никогда. Рискнуть всем или замолчать навечно, продолжая утопать в одиночестве, занять место среди надгробий.