Филипп с притворным интересом перебирал конверты, зачитывая названия учебных заведений бесстрастным голосом диктора новостей:

– Пансион для девочек в Бристоле, Тонбридже, Оксфорде…

– Я поеду в один из них.

– Потому что Лидс-холл для тебя недостаточно хорош?

– Я люблю Лидс-холл.

– Все эти школы… в милях отсюда…

Отец встал – кресло заскрипело под ним, – обогнул стол и оперся на него.

– Я буду исправно учиться, – пообещала Грейс, выпрямившись струной, словно солдат перед командиром.

– Ты говоришь на пяти языках, знаешь высшую математику, играешь на трех музыкальных инструментах. Чему они могут тебя научить?

– Я ничего не знаю. Ничего! Ни о себе, ни о мире. Ты превратил нас в чудовищ. В уродов со страниц твоей великой теории. Я читаю книги из твоих списков, заучиваю их день ото дня, но я ничего не знаю.

– Ты – сверхчеловек.

– Нет. Я солдат. Солдат в твоей войне. Ты стремишься воспитать наш ум и волю, но совершенно пренебрегаешь душой. Мы не похожи ни на кого из учеников Лидс-холла, ни на одного подростка в Англии. Мы не похожи на людей.

Совсем девчонка, но она уже поняла, что от жестокого воспитания редко получаются хорошие люди, а если это и происходит, то, как правило, не благодаря, а вопреки. Она боялась, что никогда не станет исключением, не понимала, зачем отец раз за разом наказывает ее, ведь все, что он делал, не помогало ей усвоить урок, а отзывалось болью, врезалось в память, как на коре дерева, оставляя за собой праведное негодование и бессильный гнев.

– Большинство не обладает и сотой долей тех привилегий, которыми обладаешь ты и твой брат. Ты понятия не имеешь, как живут люди за пределами наших владений: голод, нищета, вечная погоня за тем, что им никогда не будет доступно. Будь я в самом деле жесток, ты жила бы так же. – Филипп сжал челюсти, его лицо помрачнело. Следующие его слова прозвучали еще холоднее: – Ты подумала о нашей репутации, в частности о моей репутации?

Грейс думала и об этом, но страх остаться здесь навсегда – солдатом в войне, которая никогда не наступит, – превышал любовь к дому. Внутри у нее все полыхало и кипело, в висках пульсировало, словно ее поджаривали на дьявольском костре, но благодаря выученной сдержанности она сумела сохранить спокойствие.

– В погоне за величием ты разучился проявлять милосердие. Мама была бы разочарована.

В мучительном унижении, клокотавшей обиде она схватила письма со стола, прижала к груди и зашагала к выходу.

– Жду тебя через пять минут на кухне, – сказал отец ей в спину.

За попытку бежать он накажет ее, заставив испытать главный страх – закрытых пространств. Грейс было пять, когда он запер ее впервые. В диком, ужасном исступлении она кричала, царапала дверь и билась о стены, но, обессилев, потеряла сознание. Ее пугали не просто замкнутые пространства, а маленькие комнатки, такие, в которых едва можно встать в полный рост. Поняв это, Филипп нашел еще одну ниточку, за которую с пугающим постоянством тянул в попытке привить послушание.