– Хорошая попытка, Майкл Парсонс. Но не надейся, что я позволю так просто поцеловать меня снова.

– Не переживай, Грейс Лидс. Я заслужу каждый твой поцелуй. – Он все еще ощущал вкус предыдущего: горячий и морозно-свежий, нежный, но порывистый.

– Покажи, – кивнула она на блокнот в его руках.

– Он… он еще не готов. Это лишь набросок, и к тому же не очень удачный – он не отдает должного реальности. Я ведь рисую всего – сколько? – Он огляделся в поисках часов, забыв, что их не было. – Минут двадцать…

Но под пристальным, уверенным взглядом он был вынужден прервать поток жалких оправданий и передать раскрытый блокнот. Грейс долго и внимательно изучала рисунок, как какое-то очень редкое полотно, словно никогда не видела девушку, что смотрела из него.

– Бессмертное пламя гениальности пылает в груди этого американца.

Волосы

Волосы

Филипп пропал в сумраке немощи и болезни.

До последнего дня, последней минуты он сохранял свое красивое бескровное лицо непроницаемым, надевал маску безразличия к собственным недугам. Он больше не проводил занятий в классной комнате и не устраивал утренних забегов. В гостиную спускался призрачной тенью, чтобы послушать, как дети цитируют Евангелие, но вопросов не задавал. Тело отказывалось подчиняться теории выживания, чьим создателем и главным последователем он был, с тех пор как родились близнецы.

Узнав о болезни, Филипп настоял на позировании для портрета – посмертного, прощального подарка, о предназначении которого тогда дети еще не знали, – и, сидя в кресле, обитом гобеленом, в гостиной, залитой солнечным маревом, лишь ужасался тому, что дал слабину и позволил мальчишке Парсонса – взъерошенному, дерганому, молчаливому пятнадцатилетнему пареньку – написать его. Впервые в жизни он пошел на уступку сыну – не стал спорить. Осенью, пока листва еще держалась на деревьях, Филипп с успехом хранил тайну, но в ноябре признал поражение, попросив Агнес – уже разведенную и осиротевшую – вернуться в поместье и занять его место. В начале зимы окончательно слег. Рак легких.

Фред и Грейс мгновенно приспособились, выстроились, как солдаты, по стойке смирно у стартовой линии новой жизни. Грейс всегда, подобно канатоходцу, балансировала над пропастью, и ее путь продолжался, но уже над другой. Агнес буквально тонула в горе, потеряв сына, мужа, а теперь теряя и брата; просила его начать лечение, принять помощь врачей, однако его принципы не пошатнулись. Болезнь и боль Полли были путем, предначертанным Богом, болезнь Филиппа – тоже, и она невидимыми, но вполне осязаемыми цепями приковала его к кровати. Грейс оставила обучение в Лидс-холле и посвятила себя отцу, который упорно не допускал к себе ни врачей, ни медсестер. Она просыпалась с рассветом, умывала его, приносила завтрак, читала ему Библию. Она научилась отличать один вздох боли от другого.