– Да, я плохой человек. Кто-то должен быть плохим, чтобы спасти вас от того, кто еще хуже. Я видел ужасы войны, Грейс. Видел все ее ужасы… оторванные конечности, как люди скулили и выли от боли, не в силах ее вынести. Но вы сможете. Это главное достижение моей жизни. Но самое страшное в том, что эта боль… Эта боль не знакома с тем, что такое усталость. Я так устал.
Она всхлипнула, втянула в себя воздух через зубы и сжала челюсти. Так давно хотела услышать эти слова, поговорить с ним, как с отцом, ведь, как бы она ни отрицала, их так много связывало. Однако теперь, перед нестерпимой болью и смертельной агонией, правота Грейс теряла смысл. Теория выживания нежизнеспособна. Ее создатель погибал, не в силах ею воспользоваться, – от величия не осталось и следа, но и от правды не было никакого толку. Мир снова рассыпался на части.
– Даже я ненавидел себя… за то, что делал… Но я хотел… хотел, чтобы ты была готова… заменить меня…
Из уголка его рта тонкой змейкой побежала струйка крови. Грейс выскочила из спальни и понеслась вниз.
Он умер в возрасте пятидесяти семи лет, наконец воссоединившись с женой, как всегда и мечтал. Похороны прошли словно в бреду, в хаосе и неразберихе: столько рук, пытающихся провести по спине, лиц, утративших краски, и глаз, не выражающих ничего или слишком много.
Согласно предсмертному желанию Филиппа в церкви устроили торжественную панихиду. Первые ряды отвели членам семьи и почетным провожающим. В апатичном бессилии Грейс устремила взгляд на гроб, утопая в органной музыке и пении хора. Филиппа похоронили рядом с Софией. Из украшений на нем оставили только обручальное кольцо. На эпитафии выбили:
Эти слова ранили Грейс, похоронив и ее веру в его способность испытывать благодарность. Неужели за полвека в его жизни не появилось ничего и никого важнее Бога? В глубине души она надеялась, что он изменит слова и оценит жертву матери, ее самоотверженность и боль, которую она перенесла, дав им с братом жизнь, продолжив род Лидсов. Однако Филипп либо не оценил этот подвиг, либо в агонии болезни забыл об эпитафии – и то и другое выжигало жгучей яростью все ее естество. Несправедливость застряла в горле сухим комом.
В окна колотила ледяная крупа: капли дождя вперемешку со снегом. Поместье казалось Грейс как никогда пустым и безжизненным, холодной могилой, в которой она боролась с собственными страхами одна. Мир разваливался на части, стены складывались за ней, как колода карт, погребая под обломками прошлое и портреты мертвых Лидсов. Она с трудом поднималась по лестнице, совершая все действия как машина, автомат, механизм, который, несмотря на все поломки – нехватку масла и деталей, – продолжал работу. В голове не осталось ни одной мысли, только удары топора.