В полдень она несла очередной поднос наверх, после обеда отец забывался сном – это были те несколько часов, в которые Грейс должна была уместить всю свою жизнь, но обычно наблюдала за спящим Филиппом, зная, что скоро это родное лицо останется лишь на редких фотографиях и посмертном портрете, который займет место в ряду таких же. К ужину он впадал в дремучее, лихорадочное существование – боль пронизывала его без остатка. Грейс подмешивала обезболивающие в питье – они не помогали. Филипп стоически терпел, веря в то, что таким образом Бог проявляет свою любовь.

Он быстро увядал, подобно розе, которую не укрыли на зиму. К Рождеству потерял более тридцати фунтов [67]. Статный и полный сил мужчина превратился в болезненного, истощенного узника собственной спальни. Тоненький, как подросток. Кожа плотно обтягивала ребра. Умывая его, Грейс всегда ловила себя на мысли, что ведет губкой словно по железной решетке. На лице остались лишь глаза, утопленные в бледно-синеватой, испещренной морщинками коже, они запали так глубоко, что казалось, в те редкие моменты, когда он смотрел на мир, он делал это будто бы из темного колодца. Все тряпки, оказывающиеся у его иссохшего рта, пропитывались кровью.

В ту ночь он не кашлял. С трудом дышал. Грейс отправилась за водой. В глубине коридора промелькнул силуэт женщины в белом, той самой, которая вывела ее из чащи, была ее бессмертной надеждой и прочной опорой все эти годы. Вернувшись, Грейс села в кресло.

– Грейс. – Голос Филиппа, обладавший ранее силой и властью, теперь звучал еле слышно.

Она вскочила. Ему нужно было привстать, чтобы боль немного отпустила. Грейс приподняла его голову и подложила под нее еще одну подушку. Она наловчилась делать все быстро и почти безболезненно.

– Да, это Грейс. Я тут. – Она всегда называла свое имя перед тем, как начать разговор. Врач предупредил, что у онкобольных на последней стадии часто возникает дезориентация. Однажды он может ее не вспомнить.

– Больше никого?

– Только я.

В самом начале с губ Филиппа срывалось имя Фреда, но он быстро оставил эту привычку. Самочувствие отца интересовало Фреда лишь в одном контексте – когда все закончится. Казалось, жизнь, медленно, но верно покидавшая Филиппа, каким-то магическим образом подпитывала молодого и пышущего здоровьем Фреда.

– Она была здесь…

Они оба знали, о ком речь. О далекой, но любимой женщине, которую он когда-то потерял, приобретя взамен две души, воспитанные в его же вере.

– Ты тоже видел ее?

– Да.

Если бы он был здоров, то решил бы, что Грейс тоже больна, как и мать, одержима бесом или самим дьяволом.