Цзиюнь Сун считает, что Вигман пыталась разорвать гендерно обусловленные шаблоны, касавшиеся телодвижений танцовщиц на сцене, и что ее метод состоял в том, чтобы сделать гендер невидимым[1171]. Это же отмечали и современники Вигман, причем некоторым не нравилось в ее танце отсутствие эротизма: они чувствовали, что им не хватает ожидаемой «женской» специфики, и сам танец казался подозрительно «мужеподобным»[1172]. Однако в центре двух ее главных и самых знаменитых номеров оставался образ ведьмы — бесспорно женской фигуры. Однако ведьма — конечно же, не такая женщина, которая повинуется каким-либо навязанным извне правилам, диктующим приличное поведение ее полу. Скорее, пожалуй, ведьма — довольно подходящий символ, обозначающий отказ от повиновения подобным гендерно-ориентированным требованиям. Такое толкование отчасти находит подтверждение в словах самой Вигман о том, что этот танец родился из ее представления о самой себе. Здесь Вигман подчеркивает, что ведьма видится ей несчастной, но обворожительной и не признающей правил женщиной, воплощением той грани, которая скрыта в каждой женщине и которую ей запрещается проявлять:

[Это] — образ одержимицы, буйной и распущенной, отталкивающей и завораживающей. Волосы неряшливо спутаны, глаза глубоко посажены, ночная сорочка развевается так, что тело кажется почти бесформенным: вот она, ведьма — приземленное существо с необузданными, голыми инстинктами, с ненасытной жаждой жизни, это одновременно и женщина, и дикий зверь.

Меня пробирала дрожь от моего собственного образа, от выставления напоказ этой грани моего «я», которой раньше я никогда не давала прорываться наружу в столь бесстыдной наготе. Но, в конце концов, разве не в каждой стопроцентной женщине есть хоть частица этой ведьмы, неважно, откуда берется это начало и во что оно выливается?

…Как прекрасно было отказаться от себя и дать волю тяге ко злу, впитать те силы, которые обычно смеют лишь слабо шевелиться под нашей цивилизованной оболочкой[1173].

Последняя фраза из процитированного отрывка подтверждает предположение о том, что Вигман, исполняя роль ведьмы, ощущала, что обретает особую власть. Маннинг считает весьма спорным созданное здесь Вигман воплощение традиционных эссенциалистских представлений о женщине как о существе «земном, инстинктивном и угрожающем»[1174]. Как уже упоминалось в связи с Мишле, подобные возражения высказываются, по-видимому, с позиции современного феминизма, опирающегося на идеи социального конструктивизма, и применительно к прошлым эпохам они слегка анахронистичны. Судя по цитате, Вигман явно думала о выплеске «запрещенных» элементов женственности (буйства, инстинкта, даже «зла») как об освобождающем опыте, и попытки отрицать это лишь на основе того, как подходят к этому вопросу носители преобладающих форм феминистской идеологии XXI века, выглядят неуместными. А Маннинг описывает «Ведьмин танец — 2» как «дерзкое утверждение, что танцовщице не нужно изображать женщину»[1175]. Мы же предлагаем другое толкование: этот танец вовсе не является отрицанием существования женственности как таковой, а скорее отдает дань контрверсии представлений о том, какой должна быть женственность. В другом месте сама же Маннинг высказывает схожую мысль — когда говорит о том, что «Ведьмин танец — 2» «грозил заново показать Женщину существом Демоническим — хотя при этом не очернял эту ее инаковость, а прославлял ее»[1176].