Славен будь, Сатана, славен будь в вышине Тех небес, где царил ты, и там, в глубине Преисподней, где, свергнутый, грезишь в молчанье. Упокой мою душу под древом познанья, Близ тебя, когда свежей одето листвой — Новый Храм — заблистает оно над тобой
В стихотворении «Полночные терзания», добавленном в посмертное, 1868 года, издание «Цветов зла», поэт выражает сожаление о том, что хулил Христа и хвалил Сатану. Обращаясь к самому себе, он говорил: «Ты все, что любишь, поносил / И отвратительное славил»[1265]. Здесь прорывается наружу присутствующее во многих его произведениях католическое чувство вины, из‐за которого иные критики и исследователи (особенно христиане) считали Бодлера набожным в глубине души человеком, несмотря на его многочисленные эпатажные выпады в адрес христианской морали[1266]. Здесь мы не будем даже браться за распутывание этого сложного вопроса, нам достаточно лишь констатировать, что Бодлер вовсе не был прямолинейным сатанистом.
Как мы уже говорили в предыдущих главах, упомянутое Уилсоном представление о Сатане как о благожелательном освободителе прижилось во второй половине XIX века, например, в риторике социалистов. Однако, как уже отмечалось, многие так называемые декаденты были реакционерами, а вовсе не социалистами или либералами. Соответственно, и Сатану в роли освободителя у них можно встретить нечасто. Декадентам нравилось провоцировать и шокировать читателей — и, похоже, самих себя. Так что Сатана привлекал их не как аллегория, при помощи которой можно было бы бороться за свободу человечества, а прежде всего как удобный инструмент эпатажа. Иногда в таком контексте Сатана низводится до роли почти комичного страшилища — как в стихотворении «Восковая Дама», в котором второстепенный декадентский поэт Морис Роллина (1846–1903) умоляет дьявола оживить для него восковую фигурку:
О Сатана! Король нечистых дел! Столь частый гость, что диво, как я цел. Пускай, Владыка Серного Бедлама, Сегодня в ночь, пока я не сомлел, Ко мне войдет та Восковая Дама!
Однако в некоторых случаях сатанизм использовался более серьезно — на злобу дня и для нападок на консервативные ценности — приблизительно так же, как использовали образ Сатаны романтики. Однако теперь в дьяволе чаще и охотнее видели защитника не разума, а чувственности. Если не считать Рене Вивьен, о которой еще пойдет речь в главе 7, то лучшим примером последовательного следования этой тактике снова является Пшибышевский. В Швеции Эмиль Клеен (1868–1898), один из немногих по-настоящему пламенных скандинавских декадентов, сочинил «Празднество Пана» (из сборника «Жимолость и мак», 1895). Здесь греческий бог сливается в единое целое с Сатаной («Меня зовешь ты Сатаной — / Мне лестно имя это»), и автор свободно изливает свою ненависть к христианству как к гонителю чувственных радостей[1269]. Пан-Сатана зазывает монахинь в лес, прельщает их плотскими радостями и уговаривает молодых женщин изменять старым мужьям. Этот персонаж, изображаемый в самом положительном свете, выступает здесь в роли сексуального освободителя, убеждающего женщин взбунтоваться против мужской власти (монахинь — против Бога-Отца, жен — против мужей)[1270] [1271].