Мы поднялись в гостиную, и там мне был представлен новый шедевр бесподобного Роба: на одной из стенок эркерного окна был изображен сидящий обнаженный парень, сумрачный и серьезный, что читалось, несмотря на общую схематичность рисунка. Он сидел, широко расставив ноги и откинувшись на руки, но вместо гениталий между ног оказался земной шар, щедро расписанный всевозможными формулами. Эти формулы, как я понял, и были вкладом Мак-Феникса в «совместное творчество». Напротив, на такой же стене был нарисован другой парень, чернокрылый ангел, парящий в облаках среди нот, красок и кистей.

– Похож? – спросил Курт, становясь рядом с «математиком».

– В жизни вы красивее! – ответила Катарджина, и я был с ней полностью согласен.

– Весь мир между ног, да, милорд? – ехидно спросил я.

И мы расхохотались, чем привели в восторг очаровательную хозяйку.

Мак-Феникс прошел к креслу и упал в него, издав сладострастный вздох. Откинул голову, огладил подлокотники.

– Вот это я бы выкупил, миледи, честное слово!

– Что вы, милорд, хозяйка ни за что не согласится: оно стоит состояние!

– Смотри, Джеймс, вот предмет извечных баталий.

На одном из подлокотников было выцарапано с претензией на каллиграфию: «Это кресло Роба Харли!» А рядом не то что вырезано, высечено не дрогнувшей рукой: «Изыди с моего трона, жопа!» (Ass). Последняя буква была старательно выскоблена, явно рукой Харли, так, чтобы получился «ас».

– Второе кресло было очень неудобным, – оправдался Мак-Феникс, – так, танкетка, не кресло. Шла война не на жизнь, а на смерть, просто спорт был, вечное состязание: кто первый, кто достоин! Получалось смешно.

Когда, осмотрев спальни, кухню и даже ванную с клозетом (порозовевшая хозяйка наскоро попрятала предметы женского туалета, разбросанные, где попало), мы покидали квартиру на Коули-роуд, Катарджина в качестве платы затребовала автограф. Курт широко расписался на обоях в прихожей, возле зеркала, а потом поцеловал в щеку гостеприимную леди. Я последовал его примеру, то есть оставил роспись и с удовольствием чмокнул Катарджину в другую щечку.

Так мы и оставили ее, смущенную, взволнованную, с довольными искорками в глазах. Уверен, ей было, чем испортить вечер неведомой Саманте; лично я бы на ее месте неделю не умывался.

– Не захотел остаться на часок? – спросил я Курта, когда мы очутились на улице и пошли по направлению к реке.

– Я сюда приехал не студенток трахать, Патерсон. Этика бывает не только у врачей.

Мы гуляли до полуночи, было довольно холодно, но сама атмосфера Оксфорда так грела душу, что хотелось как можно дольше растянуть эту прогулку. У меня не проходило ощущение, что наконец-то доктор Джеймс Патерсон, психиатр, допущен до чего-то очень личного, тайного, запрятанного в дальние уголки души, а теперь вот бережно извлеченного на свет Божий. Я словно воочию увидел того, другого Курта, юного, еще не сорвавшегося в пропасть, и с этим Куртом можно было общаться, можно было обсуждать те вопросы, что вызывали вспышку холодного гнева у чокнутого параноика, доставшегося мне.