– Отчего ты не учился в Оксфорде, Джеймс?

– Ну, после смерти сестры родители переехали в Лондон. И меня показали известному профессору. Он не только меня вылечил, впоследствии он принял во мне участие, Диксон вообще разглядел меня как специалиста и даже убедил родителей, что это мое призвание. Естественно, я стал учиться у него. А что?

– Мы могли бы встретиться раньше.

– Курт, опомнись, у нас разница в пять лет!

– Я же работал здесь после выпуска, Джеймс! Лаборатория и лекции. Почти восемь лет.

Мог бы запросто читать тебе химию. И потом… Это Оксфорд. Здесь случаются чудеса.

– Вот в это я верю. Если честно, я думал об Оксфорде, мама так просто мечтала. Но как бы тебе объяснить? Обучение в Оксфорде – целое состояние для моей семьи на тот период. И что ты смотришь с таким изумлением? Мы, конечно, не голодали, но жили весьма скромно. Впрочем, это у тебя ведь «нищенская рента»! Отвернись, так неудобно. Вот. Еще одна готова!

– И сколько там набралось?

– Уже двадцать девять косичек, мой милый! И работы – поле не пахано!

Оставшиеся дни пронеслись как единый миг, если позволено будет прибегнуть к столь забитому образному выражению. Но оно, пусть и штамп, очень точно передает мои личные ощущения, потому что в эти три дня я посетил все лекции Мак-Феникса, я их записал и даже разобрал с помощью подсобных материалов. Когда у Курта не было лекций, он ошивался на кафедре, общаясь с себе подобными и восстанавливая былые связи; туда я не совался и с пользой проводил время в Бодлеанской библиотеке. Это был тот самый отдых, о котором я мечтал, который выбирал из многих вариантов, если позволяли обстоятельства: я совершенствовался.

И потом, это был Оксфорд. У города была своя аура, своя ни с чем несравнимая энергетика. От него шла такая мощная подпитка, что мне все время хотелось петь и совершать безумства вроде пробежек по утрам. Учитывая, что утро в ноябре – удовольствие сомнительное.

Лекции Курта были не только поразительной гимнастикой для ума. Они стали и основательной встряской для психики. В иные минуты я с ума сходил от ревности и ничего не мог с собой поделать. Ни с собой, ни с дурацкой ситуацией. От Курта шла слишком сильная сексуальная агрессия, топившая класс подобно цунами, и она покоряла не только умы. Как только он ставил точку эффектным, театральным наклоном головы, аудиторию взрывало освобожденной чувственностью, и вслед за вздохом облегчения, слишком сходным со стоном оргазма, класс накрывало волной бесконтрольного обожания.

И я бесился, взирая на это безумие с высоты заднего ряда, где обосновался прочно, так, что студенты почти отказались от попыток меня выжить. Девиц с альбомами я еще кое-как терпел, но когда лезли парни, с намеками на факультатив, понимал, что могу не то что покалечить, убить, и мысленно рисовал проклятый штыковой нож в своей руке.