И это при том, что Курт поводов к ревности не давал.

Записки лорд не читал, просто смахивал в урну, это у меня хватало дурости и мазохистских наклонностей копаться в мусоре. Автографы он не давал принципиально, отказывался вежливо, но твердо, девиц и парней игнорировал.

Он, я знал это точно, сознательно шел на конфликт со средой, в которой ему было так легко, в которой ему так хотелось утвердиться. Его вела преподавательская этика и твердое намеренье приехать еще раз, придерживала тень профессора Норриса, маячившая за спиной. Но только когда, наконец, мы вырывались в город, меня отпускало, словно кто тумблером щелкал.

Мы вместе пили чай, заглядывали в книжные магазины; я поражался оксфордским бомжам, сидящим на лавочках с книгами, еще больше поражался их собакам, ухоженным, смотрящим на мир печальными глазами философов; я постоянно тратился на мелкие сувенирчики, стремясь как можно больше урвать от поездки, фотографировал Курта, и он фотографировал меня, и бомжи охотно вставали с лавочек и фоткали нас на фоне колледжей, на Броад-стрит, у Шелдонского театра; я определенно был поклонником Кристофера Рена, а для Курта лучшей рекомендацией архитектору был вовсе не отстроенный Лондон, а вот эта причастность к Оксфорду и, разумеется, к математике.

По вечерам мы гуляли.

Пешие прогулки стали нашей доброй привычкой с тех самых пор, как были прописаны раненому Курту для восстановления утраченной формы. И после обеда мы выходили на маршрут, выбираемый лордом, осматривали достопримечательности, расслабившийся, размякший Курт травил бесконечные байки из жизни колледжа, о похождениях Харли, о собственных приключениях. О том, как дрался с Занудой. О том, как Велли волочился за Доном и рыдал в жилетку потрясенного Харли, а Дон упрямо давил в себе порочные инстинкты. И о том комплементе, который выдал совращенный Донерти (афродизиак и тут не подвел!) после первой безумной ночи: «Ты прочищаешь мозг покруче математики!» Велли поделился им с Робом, с тайным гордым восторгом, и бедный Харли ходил пришибленный неделю, зная, что таких высот ему не достичь.

Эти странные вечера в Оксфорде. Было холодно, ноябрь перешел в ту щемящую сердце стадию, когда не оставалось ничего, кроме низкого свинцового неба в росчерках редкой упрямой листвы; она цеплялась за ветки в паническом ужасе и отливала проржавевшим золотом, и черные оголенные ветви выглядели жутко интимными, точно вы подсматривали в окно чужой спальни, а там творилось не то что бы запретное, но нечто просто невообразимое.

Все пути Оксфорда отчего-то вели к реке. Может быть, Курт так прокладывал маршруты, но ледяная поверхность реки, тяжелая, ртутная, неизменно входила в нашу программу.