– Трахнешь меня еще раз?

– Ну, я не знаю… А ты дашь?

– Придурок! – Он расхохотался и сжал меня в объятьях: – Забавный ты, Джеймс Патерсон, и ведь кочевряжился полгода, кто бы мог подумать!

Помолчал, рассеянно водя пальцем по моему плечу, и признал:

– На самом деле, ты силен, Джеймс, я не ожидал. Как ты ушел от меня, вот что не могу понять, ведь полтора километра до гряды, черт, даже мне… некомфортно, а всего один раз, как ты-то одолел их? После целой ночи?

– На голом энтузиазме и злости, Мак-Феникс. Э… Погоди-ка… Тебе больно?

– Ерунда.

– Черт, не пугай меня, я что-то тебе повредил? Или ты просто давно никому не давал?

Он придвинулся ко мне близко-близко, так, что носы соприкоснулись и глаза смотрели в глаза, с ними что-то творилось, с глазами, расфокусировка, и лицо Курта как-то странно плыло, искажалось, словно рождалось заново, и взгляд был ясным, лучистым, точно омытым, в нем таилась улыбка, и этот голос, этот шепот мне не забыть уже до самой смерти:

– Глупости, Джеймс, я вообще никому не давал. Такое только с тобой.

Бедный мой разум помутился, что-то вспыхнуло, где-то разошлись контакты, отвечающие за безопасность системы, смутно я понимал, что выпускаю джинна из бутылки, и не был уверен, что джинн станет строить дворцы, а не взрывать мироздание, но, прогибаясь под ним, увлекая его за собой, сказал в ответ:

– К черту твое слово, Мак-Феникс, делай со мной, что хочешь, я твой, в беде и в радости, в жизни и в смерти… Курт, родной мой… Курт…

В томительный миг недоверчивого затишья я успел подумать, что в своей эйфории не замечу, даже если он убьет меня, мне было совсем не страшно умереть от его рук, я жаждал подобной смерти, подобной власти.

– Да будет так, Джеймс Патерсон, – услышал я хриплый, безумный голос Курта.

И попал в эпицентр извержения.

***

Когда я проснулся, было далеко за полдень. Солнце светило столь яростно, пробивая защиту неплотно прикрытого ставня, что я невольно зажмурил глаза, ослепнув и оторопев, не в силах понять, отличить сон от яви. Через минуту, собравшись с духом, я разлепил веки и с недоумением огляделся: я не помнил, как вернулся в собственную спальню, не помнил совсем, мне показалось или приснилось, что мы просто упали от изнеможения там, в гостиной, Господи, какое безумие, приснится же такое! Сон… Всего лишь сон, следствие стресса и общей слабости организма. Удобно устроившись на подушке, какое-то время я просто лежал, наслаждаясь чудесным утром и воспоминаниями о ночной сексуальной фантазии, потом потянулся к сигаретам на столике. Плечо отозвалось саднящей болью, но дело было даже не в плече с двумя засосами, и не в дурацком ощущении привычного дежа-вю. На ночном столике лежала смятая пачка из-под тонких сигарет; выдавленный до предела тюбик мази валялся рядом с макбуком Курта; пахло спермой, и потом, и сексом, черт возьми, пахло Куртом, его едва заметным дезодорантом, вызывавшим легкое головокружение, вторая подушка была смята, на ней чернел одинокий длинный волос, и я вспомнил, наконец, что, когда ложились спать, Курт Мак-Феникс доверчиво, по-мальчишески устроил голову на моем плече; я тихо обнял его, поправил влажные волосы, упавшие мне на лицо, и поцеловал его в лоб. Мой парень, мой Курт, любимый мой мальчишка; и плевать, что он старше, обида, нанесенная в детстве, помешала ему по-настоящему взрослеть; он во многом вел себя как ребенок, с максималистской жестокостью, с чисто детской мстительностью, и вот с этим мальчиком, прочно обжившим подсознание, мне удалось, наконец, подружиться; от этого мне хотелось плакать и петь, но, поскольку я не смог решить, чего хочется больше, просто уснул с ощущением щемящей, рвущей душу нежности.