– Возьми свое, Джеймс Патерсон, долги я плачу.

Я вошел в него так, как когда-то сделал он: одним безжалостным рывком. Это было больно, так больно, что у меня перехватило горло, а Курт прикусил губу, лицо его было – как восковая маска, но там, внутри, в глубинах ада царил настоящий пожар; я словно сунулся в кратер вулкана, ощущение было таким сильным, что я рухнул на него, едва успев выставить руки, поцеловал, слизав кровь с его губ, единственным способом выжить оказалось движение. И я стал двигаться в нем, короткими резкими толчками, потом медленней и глубже, и все шептал, шептал, как заведенный, что он мой, он принадлежит мне, он самый нужный, самый желанный, единственный в мире, хороший, родной, мерзкий мальчишка, наконец-то я отдеру его так, что мало не покажется, потому что он мой и я буду делать с ним все, что хочу! А Курт лежал, раскинув руки, точно распятый, смотрел на меня полоумными глазами, стонал и всхлипывал, и соглашался, да, он мой, и будет моим, сколько захочу, как захочу, только не останавливайся, только двигайся, Джеймс!

Потом, обессиленные, как-то немыслимо переплетясь руками и ногами, точно сведенные судорогой, мы лежали на медвежьей шкуре у угасшего камина, выжатые до капли, обесточенные, пустые и такие легкие, будто отказали законы гравитации.

– У тебя внутри настоящее пекло, Мак-Феникс.

– Что ж, доктор Патерсон, добро пожаловать в ад.

– В таком аду я готов гореть вечно!

– Нормальная заявка, – расхохотался Курт, слегка отстраняясь. – Надо же, какой ты стал ненасытный!

– Вот только не ври, что тебе не понравилось, – хмыкнул я, исподволь наблюдая за ним, слушая его дыхание, но вроде все было в порядке, он не злился, не сожалел, и я потянулся за сигаретами.

– Закуришь свою мерзость, о поцелуях можешь забыть, – спокойно предупредил Мак-Феникс.

– Я закурю твою мерзость, одну на двоих, хорошо?

– Валяй, – пока я щелкал его зажигалкой, Курт приподнялся и кинул пару поленьев в камин; береста на них тотчас вспыхнула от углей, и стало теплее. – Переползай ко мне, Джеймс Патерсон.

Я встал на четвереньки и так, с сигаретой в зубах, одолел пространство в три шага, добравшись до Курта; ноги и руки мои еще дрожали от перенапряжения, голова шумела, в висках колотило, но никотин делал доброе дело, и я спешил поделиться им с Куртом.

Он с удовольствием затянулся, откидывая голову, но я, вместо того, чтоб покорно пялиться на пламя, тотчас присосался к его незащищенной шее. А потом придавил сверху, вновь опуская на ковер.

– Мне мало, Курт. Я хочу еще.

– Что, не распробовал? – он воткнул в мои жадные ищущие губы сигарету.