Наконец, Курт прошелся мокрой тряпкой по доске, оттер руки и упал в соседнее кресло. Он устал, был мрачен, сосредоточен и с явным усилием возвращался в реальный мир.

– Сколько времени, Джеймс? – спросил он, когда его слегка отпустило.

– Одиннадцать двадцать, – вздохнул я, почти потеряв надежду на Рождество с любимым человеком. Ну, скажем так: с вменяемым любимым человеком.

– Идем! Скорее, Джеймс!

– Господи, куда тебя понесло, Мак-Феникс?

В гостиной Курт задержался возле елей. Я по инерции налетел на него и был награжден поцелуем за выдумку с бантами. Милорд отодрал от ветки клетчатый бант, пришпилил к своему пиджаку и потащил меня дальше, сначала в гардеробную, где заставил одеться и замотаться шарфом, потом ниже, в подземный гараж.

Охрана была предупреждена и держала наготове байк; Курт с ходу прыгнул в седло, я, повинуясь ему, пристроился сзади, принимая шлем и крепко обнимая лорда за талию, взревел мотор, и мы понеслись.

Мотоцикл был правильным выбором во всех отношениях. И потому, что легко лавировал в образовавшихся пробках, и потому что дарил незабываемые ощущения, и я готов был мчаться, не разбирая дороги, по городу, с тем, чтобы вырваться на магистраль и лететь, лететь сквозь ночь, вперед, за пределы этого мира, под бой часов и перезвон колоколов навстречу судьбе.

Я прижимался к Курту, терся щекой о кожу его куртки; волосы лорда щекотали мне лицо, и нас окружали, обтекали рождественские гимны и звонкий смех, огни, огни, море, океан огней, мы неслись сквозь пылающую реку, я хотел в ней раствориться, я хотел раствориться в Курте; я прижимался все теснее, стараясь при этом не слишком его отвлекать от дороги, но вдруг все закончилось, мотор стих, Курт выставил длинные ноги, чтоб удержать машину, с которой я в беспамятстве и не подумал слезть.

Мы приехали. Мы были на Беркли-стрит.

Мак-Феникс схватил меня за руку и потащил в дом. Я лишь краем глаза успел отметить, как материализовавшийся из сумрака охранник-гробовщик взял мотоцикл, завел и неторопливо поехал, должно быть, обратно в клуб. Мы же толкнули незапертую дверь и, очутившись в доме, раздеваясь на ходу, раскидывая в холле верхнюю одежду, ворвались в малую гостиную. Здесь горел камин, потрескивали свечи, была наряжена большая ель, пахучая, смолистая, успевшая отойти с мороза, на уютном столике, накрытом для двоих, стыло в серебряном ведерке шампанское, дымился копченый гусь, цепляли глаз салаты, закуски, лепешки с дырой посередине, знаменитый песочный торт, гордость Шотландии, весь в орехах, фруктах, марципане; вокруг не было ни души, чувствовалось, что в доме мы одни, прислуга растворилась в воздухе, я ждал, что шампанское нальется в бокал самостоятельно, но столь ответственное дело Курт не доверил никому. У меня не пропадало ощущение волшебной сказки; я думал, что это чудо, как он подготовился, как он хотел встретить Рождество со мной, устроить все по высшему разряду, как я любил его за это старание, за кропотливое создание праздника, срепетированного, сыгранного по нотам. Когда полночь вступила в свои права, у меня созрело лишь одно желание: всегда быть рядом с Куртом.