Я так надеялся своим лицемерием перетерпеть, отогнать беду, надеялся вызвать на откровенность своих былых товарищей, я был как белка в колесе, бежал из последних сил, не мог не бежать, хотя понимал, что исхода нет, и от судьбы мне не уйти.

Я ждал информации, оружия, пригодного для борьбы, и я его дождался.

Первым прокололся Роберт Харли. Не напрямую, косвенно, я даже не уверен в собственной оценке ситуации, но она слишком смахивала на завуалированную угрозу, шантаж, предупреждение Курту, и я не мог проигнорировать данный вариант.

Однажды нам пришлось подвезти в Челси сильно нетрезвого Харли, перебравшего в клубе с Веллиртоном по случаю очередной несостоявшейся помолвки герцога. Мак-Феникс не доверил друга гробовщикам и самолично поволок к подъезду очаровательного особняка в оправе дивного, ухоженного сада, засыпанного романтическим снежком. Роб норовил вернуться к машине и допризнаваться в пылкой любви водителю, рвался из рук, поэтому я вынужден был придти милорду на помощь; вдвоем мы затащили это чудо в дом и сдали с рук на руки степенному слуге в ливрее вызывающего цвета. Насколько помню, поначалу я и не видел ничего, кроме этой нежно-розовой формы с пурпурными розами, с серебряными галунами и вычурным дизайнерским аксельбантом. Я искренне пожалел беднягу, но понадеялся, что платят в этом сумасшедшем доме по-царски; Курт же поступил странно. Едва выпустив Харли из рук, он прошел в центр холла и с ненавистью уставился на прислоненную к стене картину без рамы.

– Я просил тебя уничтожить эту дрянь! – рявкнул он слегка протрезвевшему под его взглядом Робу. – Я же сказал: я все понял!

– Я не уничтожаю картины! – с гордым видом сообщил художник, принимая крайне независимый вид, что в объятьях розового лакея выглядело нелепо и комично. – Иди в жопу, Мак-Феникс, со своей паранойей!

Курт зарычал и потащил холст к камину; я кинулся к нему, отчасти из любопытства, отчасти из нежелания накалять ситуацию. Я был уверен, что дело в очередном рисунке с натуры, очевидно свежем, выбивая картину из рук Мак-Феникса, я думал, что если он тут развлекся с Харли, я его просто урою, придурка, я его месяц на карантине продержу…

Но холст Роберта Харли говорил о другом.

К своему удивлению, я узнал в персонаже картины себя, образ был нечеток, размыт, словно смазан туманом, – тем самым туманом, я почувствовал его запах и отшатнулся! – но это был, вне всяких сомнений, я.

Холст вместил в себя лишь часть лица, закрытую прядями отросших волос (я растил их для Курта, если нравится за них таскать, отчего не побаловать?), в темных стекленеющих глазах отражались звезды; странно скрюченные кисти у груди сжимали то ли меч, то ли зазубренный нож, то ли сгусток тумана, а надо всем этим из первородного хаоса нависало нечто, смахивающее на рифленую подошву гигантского башмака, нацеленного прямиком на клинок.