У меня перехватило дыхание, так резко сжало сердце, пришлось сделать пару жадных вдохов-выдохов, весь текст кошмарного письма проплыл перед глазами, строчка за строчкой, и я увидел, как оно светится на макбуке Курта, и как Курт его читает, и пытается осознать, пытается закурить и, не выдержав, срывается прочь из дома, в стужу и ветер. Я вспомнил, как он стоял на берегу, само отчаяние, и черт возьми, это было больно, больно даже мне, а он… Дурак, дурак! Курт приподнялся, обеспокоенно вглядываясь в меня, но я толкнул его, перекатился, вжимая в простыни:

– Идиот!! – Я даже говорить нормально не мог, шипел, звуки выходили, с трудом продираясь через горло. – Я просто убью тебя, придурок! Да как тебе в голову пришло, что это о тебе, как ты подумать мог, что я способен так… о тебе… о нас!! Ну что за идиот!

– Джеймс, Джеймс, ты что? – Курт не пытался вырваться, и на его предплечьях должны были остаться синяки от моей хватки, но он вслушивался в мой бред, бледнея все больше, в его глазах мелькнуло что-то, похожее на слезы, тогда я склонился над ним, сцеловывая их, и продолжал шипеть змеей:

– Это был гипотетический случай, слышишь ты, математик чертов, попытка решить уравнение при максимально неблагоприятных условиях!

Курт закрыл глаза, я покрывал поцелуями его лицо, шею, краткими, истеричными, неразборчивыми, просто тыкался губами, куда доставал, и все шептал, ругал его и сам чуть не плакал, оттого, что он такой дурак и я такой осел, ну в самом деле, додумался, нашел время написать коллеге! А после сам же напридумывал черт знает что!

– Блядь! – он чуть обмяк от накатившего облегчения, потом сжал руки, обнял так, что хрустнули ребра: – Ну ты и придурок, Джеймс Патерсон, Господи, за что мне все это!

– За честную безгрешную жизнь! – не смог удержаться я.

Он нервно рассмеялся, потом ослабил хватку и прошептал мне на ухо:

– Трахни меня, писатель хренов, давай, заставь кричать, хочу почувствовать тебя внутри, поверить, что ты мой, что ты со мной…

Я не заставил себя упрашивать. Я сделал все, как он хотел, мой парень, мой глупый, подозрительный мальчишка, я шептал всякую нежную чушь, вставляя ему до упора, и бранился, и просил прощения, и он поверил, он очень хотел мне поверить. Простил. И когда мы оба пришли в себя, он улыбался, как прежде, благодарно целовал меня – как прежде, смотрел – как смотрел на Аляске, и у меня было чувство, что мне отпущены многие грехи.

(Более поздняя запись)

И я его простил, поверил, не мог не поверить, все было логично и правильно, вполне в стиле Мак-Феникса, теперь я восхищался его выдержкой, его сумасшедшим желанием остаться рядом со мной. Он не сорвался, как срывался раньше, не считая той краткой вспышки у моря, конечно, скверный характер брал свое, он отыгрывался на мелочах, ведь я обидел его, наделив массой «лестных» эпитетов в том чертовом письме. Но он перетерпел, и я был ему благодарен.