– Тим, мы идем на экскурсию. Гордона к нам в комнату, сам иди с нами.

Охранник кивнул и скрылся; через минуту из дверей его комнаты вышел встрепанный Гордон, а следом за ним – Питерс, невозмутимо заперший дверь.

– Упс… – сказал на это Курт. – Мы сильно помешали?

Тим беззаботно отмахнулся и пожал плечами.

– Говоришь, натурал? – ядовито заинтересовался я.

– Подумаешь, отсосали человеку! – буркнул Курт, возглавляя нашу процессию.

Мы шли какими-то узкими коридорами и переходами, в оставленной нами гостиной Тим прихватил пяток поленьев для камина, и я был ему благодарен: сам я не подумал, что в нежилых помещениях замка сейчас зверский холод!

Я не знал, что надеялся увидеть, никогда не пытался облечь свои ожидания в какой-то определенный зрительный образ, смутно рисовались только пыль и паутина, упомянутые Мак-Фениксом, и еще я откуда-то знал, что там были стулья и кровать. Где-то же занималась любовью герцогиня!

Когда Тим зажег свет и занялся камином, я, стуча зубами, с любопытством огляделся. Но от заброшенной комнаты, где нашли избитого до полусмерти мальчишку, мало что осталось. Все было чистое, отреставрированное, заново выкрашенное и позолоченное, вполне приличная, просторная спальня, роскошно обставленная, призванная поражать воображение туристов. Табличка у кровати с балдахином гласила, что здесь с такого-то по такой-то период жила Мария Стюарт, давалась неизменная историческая справка, портрет прекрасной королевы, павшей жертвой интриг и собственных страстей. Курт подошел, обнял меня сзади и привычно положил подбородок на плечо:

– Смотри, Джеймс, вон в том углу меня нашли.

Его слегка трясло, но не от холода, я это чувствовал и гладил его руку, и шептал нежный бред; воспоминание до сих пор было болезненным, стыд, уязвленная гордость душили его, требовали кровавого отмщения, но я пытался смягчить его боль своими поцелуями.

– Ну что ты, хороший мой, что ты… Все в прошлом, забудь, прости… Иди ко мне!

Тим справился с камином, – в ведре обнаружился запас угля, – и стало гораздо теплее; застелив роскошную кровать покрывалом, нагретым у огня, охранник дружески подмигнул нам и вышел в коридор. Курт швырнул ему вслед меховую накидку с кресла и замер у огня, ссутулив плечи.

Ему было тяжело. Очень. Так ощутимо, что я, до того вновь занятый своими проблемами, понял: добровольно он сюда не вошел бы под страхом расстрела. Я поднял его безвольную кисть и, кратко прижавшись губами, положил себе на талию; я взял в ладони его усталое, разом осунувшееся лицо и всмотрелся в его глаза, как в зеркало, ловя в них отблеск чувства, о котором мечтал. Но в убийственной стали этих холодных глаз отражалась лишь давняя обида и отголоски детской бессильной ярости, ищущей выхода до сих пор.