То есть, ты сражался еще и за мое состояние, за мою жизнь?
Подписи не было, но нам и не требовалась подпись, почерк родного учителя мы оба не перепутали бы ни с чьим другим.
Я торопливо открыл второй конверт, и первым делом мне в руки упали фотографии.
Двое ребят, постарше и помладше. «Сарай», кусты давно отцветших рододендронов. Объятья. Неловкий, неумелый детский поцелуй.
Картинка нечеткая, снимали издалека, на большом зуммере, но двое мальчишек узнавались, несмотря на рябь. А их действия… Конечно, можно было предположить, что Гэб пытался вынуть соринку из глаза Джимми, но чтобы так, без очков, придерживая голову рукой…
– Выходит, – дрожащим голосом уточнил Йорк, – уже тогда? Сколько тебе было, Патерсон? Семь? Восемь? Уже тогда… Чертов извращенец, в голове не укладывается: наследник герцога Бьорка совратил мальчика семи лет!
Я осторожно положил снимки на стол. Погладил их рукой. Интересно, откуда? Кто снимал, зачем? Анна? Впрочем… Что уж теперь. Снимки были у Диксона. И к профессору они могли попасть только от моего отца. Это уже многое объясняло. Я быстро просмотрел другие бумаги. Счета, крупные переводы с фамильного счета Бьорков на имя Даниэля Патерсона. Везде пометка: на лечение сына. Я и мама, мы не видели этих денег, мы и не подозревали о второй жизни отца, пока он не рванул от нас за границу. Отец шантажировал Бьорков?!
– Джеймс, как ты можешь его любить? После того, что он с тобой сделал? Он использовал тебя, твою детскую привязанность, он совратил своего товарища по играм, родича…
Йорк все не мог успокоиться, и я похлопал его по руке:
– Джереми, спокойнее, не принимай так близко к сердцу. И не выдумывай: Гэб всегда был экспансивным шизоидом, живущим в придуманном мире. И при этом до отвращения правильным мальчиком, воспитанным в невыносимой чопорности. Наследник Стюартов и Бьорков, куда уж там! Да я лето угробил, чтоб научить его сбегать из дому без спросу! К чему эти слова: совратил, использовал? Ему было тринадцать лет! Что он сам понимал тогда в сексе? Я не знаю пока, что сказать, все-таки я плохо помню те дни, урывками, точно подсматриваю в замочную скважину. Но мне кажется, все было не так страшно. Ну… Менее страшно, чем теперешние его дела и поступки. Но почему же я не помню, Джереми?!
Джей как-то угас и опустил глаза. Ну что я могу поделать с собой, Джей? Горбатого могила исправит, я любил его в детстве, отчаянно и безбашенно, по-другому я тогда не умел. А встретив через двадцать лет, влюбился снова, как последний идиот, против всех своих правил, наплевав на страх и обиду, наплевав на запрет Курта! Вижу тебя насквозь, вижу, что за эти дни ты сорвался и позволил себе помечтать о большем, я, наверное, дал тебе повод, но я был болен, Джереми, и я не помню. Этого тоже не помню, прости!