– Дурак ты, Джеймс Патерсон, если в этом уверен. Что ему теперь до твоей любви? Его игра еще не сыграна, сиди спокойно и не суй свой нос наружу. А будешь рыпаться, опять запру.

– Нет-нет, я наигрался, Йорк, сижу спокойно, жду развязки. Все, как он повелел. Знаешь, сейчас я бы поспал. Вколи мне что-нибудь, мой мозг снова дымится от всей это каши.

***

Он падает в темноту, не в колодец, не в зазеркалье, не в Космос. Просто в темноту, она обволакивает и глушит звуки, она поглощает и давит на грудь. И он в нее падает.

Потом проявляется свет, робкий свет, приглушенный, серый, словно мазнули пыльной тряпкой по крышке рояля. И осталось пятно на черном лаке. И в этом пятне он видит ребенка.

Мальчик сидит, обняв колени, он узник темноты, он узник себя, он худ и измучен, он близоруко щурится во тьму, и это Гэб.

– Гэб! – зовет он мальчишку, но тот молчит в ответ, и на сером пятне проявляются полосы решетки. – Гэб! Прости меня, помоги мне! Гэб, ну не сердись, пожалуйста!

– Я не сержусь, – печально говорит мальчишка, так тихо, словно боится потревожить темноту. – Чего ты мелешь? Трепло ты, Джимми, что с тебя взять?

– Гэб!!!

Мальчишку вдруг относит вдаль, куда-то вглубь, и проявляется клетка, и еще одна, и еще, сложная конструкция, как и все планы, клетка в клетке, и в клетке, все это висит, вращается, и нет возможности подступиться, Гэба уносит все дальше и, наконец, закрывает чем-то очень похожим на крылья. Он поднимает голову и видит в темноте два гневных, пронзительно серых пятна с темными омутами в центре, и эти пятна, эти омуты – они его не прощают!

***

Проснувшись или очнувшись, что, в общем, разницы не имело, я долго лежал и пялился в потолок. Вокруг была темнота, на потолке серел прямоугольник окна, забранного решеткой.

Я лежал и думал, что выздоравливаю. Что восстанавливаю над собой контроль. Что столько новостей и воспоминаний на меня свалилось, а я вроде в норме, я все принимаю, возможно, это временная утрата чувствительности, защитный механизм, пусть так, ведь главное, что он работает! Что я осознаю происходящее и не мечусь, пытаясь рвать на себе давно обритые волосы, и жаль только до слез терять Рея Диксона, я искренне любил старика, был на многое готов, наверное, так собаки виляют хвостом и лижут руки лаборантам, пока не получают инъекцию с вирусом в шею.

Он многословно каялся в письме, профессор Диксон, он говорил, что был молод, талантливый, но безденежный специалист, и поначалу купился на благую идею: помочь ребенку оправиться после кошмарной гибели любимой сестры. Что слишком поздно понял замысел моего отца, когда уже всерьез зависел от ежемесячной мзды, когда все средства направил на создание клиники и не мог остановиться. Он собирался завещать мне эту клинику, но я попросил Йорка найти способ и выслать отказ: мне ничего не нужно было от этого человека, столько лет лицемерно изображавшего любовь и заботу. Я вспоминал, как приходил в себя в палате, меня корячило от боли, душили спазмы, но добрый доктор говорил мне: ну вот, ты очнулся, малыш, был приступ, но мы тебя спасли, опять спасли, ты справился, ты молодец! Расскажи, что ты помнишь, мой мальчик? Из раза в раз, одно и то же снова и снова. Пока однажды я не смог назвать даже свое имя. Вся моя последующая память была внушенной. Какие-то вещи, какие-то детали из реального прошлого плюс вечная вина за смерть сестры и ярое отрицание гомосексуализма. Все это было не мое, чужое, смоделированное сознание, ложная личность, семена, проросшие на голой выжженной земле.