Йорк еще раз вздохнул и протянул какие-то листы, сбивая меня с покаянной темы:

– Вот почему, Патерсон. Видишь? Наш любимый профессор все очень доступно изложил. И это страшно. Прости, Джеймс, я уже изучил этот кошмар и больше я не подам ему руки. Никогда. Это… немыслимо. Недостойно ученого. Недостойно учителя!

– Погоди, дай мне прочесть. Перестань обвинять, что на тебя нашло сегодня, господин прокурор, давай сначала разберемся?

Два часа мы перебирали записи из присланной мне истории болезни. Моей болезни. Читали отчеты с вытаращенными от изумления глазами. И я это все перенес?! И выжил?

Кипа бумаг, подписанных моим отцом. Опыт дозволяю, даю согласие, и еще раз, и еще…

Неугасающий ужас в глазах Йорка.

– Да, Джеймс Патерсон, а ты живучий. Расплатился всего лишь памятью. Эту методику запретили два года назад. А ты прошел полный курс, если верить отчету. Вот этот препарат сразу посчитали опасным. И тоже полный курс. Зато вот, видишь? Гордость клиники Диксона, метод его имени, дал результат, – и сразу в дело, и мировая известность, и премии… Господи, Джеймс, я ведь думал, старик тебя любит, как сына! А ты был подопытной крысой!

– Даже круче: за крысу платили. Смотри, вот счета. Отец… Как же он ненавидел меня, Джей!

– За что?

– Да за все. Любовью отца была Мери, его цветочком, милой девочкой, его надеждой на лучшую жизнь. Он все мечтал, как Мери выгодно выйдет замуж, и они заживут, нас с мамой не было в этих планах, только он и сестра. Из-за меня она погибла. Из-за жалкого пидора, из-за шотландского выродка, ничтожества и твари. Уж лучше бы я сдох! Как часто я это слышал в детстве, Джереми. Но я ведь был не подарок! Я был упрямым, я сопротивлялся, пока хватало сил, плевал я на его побои и гомофобию! Тогда он отдал меня Диксону, и учитель ставил свои опыты, пока я не забыл даже имя Гэба.

Мы помолчали. Йорк кусал себе губы, ужасно непрофессионально было бы меня жалеть, еще отвратительней было бы звонить учителю и выяснять отношения. Но сейчас рядом со мной сидел не врач, а друг. Друг, подростковая привязанность которого разбилась о мой страх перед такими отношениями. Я знал, что если поцелую парня, мне будет плохо, мне будет очень больно, это вывернет все мое нутро. Возможно, я не формулировал все это, даже не осознавал, программа просто записалась в подкорку. И вот теперь мне было плохо, мне было очень больно, и меня вывернуло наизнанку от того, что я поцеловал парня. От того, что я снова помнил Гэба.

Видимо, это и есть судьба: через столько лет встретить его, не узнать, но все равно полюбить. Я сказал это вслух, или же мое лицо меня выдало, потому что Йорк сухо и твердо заявил: