– Но ты же понимаешь…

– Понимаю. – Отрезал Гэбриэл. – Потому хожу на мессы и прочие дела, в собор, всё такое. Но исповедоваться – не буду. Считай моей исповедью то, что я сейчас сказал. Как там на моем кубке?.. Моя печаль – только моя, и на этом всё. Я знаю мои грехи. И Бог их знает. И знает, как я каюсь во многих из них, и знает, почему не каюсь в других. И это… – Он добавил это после небольшой паузы. – Против тебя лично, преосвященство, я ничего не имею. Ты нравишься Алисе, и тебя любит мой отец, а значит, я тоже твой. Во всём, кроме церкви вашей.

Он ушёл, а кардинал остался в саду, погружённый в свои невесёлые мысли. Зря, наверное, он думал о вопросах богословия, чистилище, существование которого не признают схизматики… Следовало подумать об этом злосчастном Эдикте, и о том, что существование Гэбриэла до возвращения домой, каким бы оно ни было, было отравлено этим Эдиктом. Но Стотенберг в глубине души чувствовал, что что бы он ни придумал в оправдание своё и тех, кто составлял и подписывал его, на Гэбриэла это не произвело бы никакого впечатления… Гарольд прав: он скала.

Формально он мог потребовать отмены акколады, но не стал этого делать, понимая, что таинство это, давно ставшее простой традицией, в случае с Гэбриэлом отнюдь не является таковой. Гэбриэл уже был рыцарем, если не по форме, то по духу. Поэтому вечером пятницы, одетый в простую чёрную рясу, как послушник, он пришёл в собор Богослова после вечерней службы, чтобы начать свою veillee des armes – ночную стражу, во время которой должен был бодрствовать и молиться. В отличие от Иво, он не особенно любил церкви, соборы, молитвы и прочие религиозные церемонии, но отец, провожавший его, так серьёзно говорил с ним о том, что такое рыцарство и что такое для рыцаря вера в Бога, что Гэбриэл против воли проникся, и настроен был самым серьёзным образом. Службу проводил сам его высокопреосвященство, который прочитал проповедь о предстоящем завтра событии и благословил Гэбриэла на «ночную стражу». Ночное бдение в огромном пустом соборе подействовало даже на Гэбриэла, в отличие от Иво, не склонного к экзальтации и восторженности. Он думал о себе, о том, что ему предстоит, молился, и к утру был готов. Правда, так при этом замерз – не смотря на жару снаружи, в соборе было прохладно, а к утру так даже и холодно, особенно для босых ног, – что утром уже совсем не торжественно прыгал и разминался, чтобы согреться. А потом ему ещё пришлось лезть в купель с прохладной водой, чтобы омыться перед церемонией и переодеться в простую длинную белую сорочку. После утренней церковной службы Гэбриэл опустился на колени перед кардиналом, который прочитал ему проповедь, напоминая о его обязанностях по отношению к Богу, церкви, бедным и вдовам, и надел ему на шею перевязь с освящённым Виндсваалем со словами: