Отголоски разговоров висели в воздухе тонким облачком, которое время от времени пронзали горестные вскрики.

– Узри же, – проговорил Ойнарал с горечью и унынием. – Знаменитое Сокровенное небо Ми’пуниаля.

– Небо под Горой, – полным трепета голосом ответил Сорвил. – Помню…

Он посмотрел на своего сику, не доверяя собственной уверенности.

– Помню пение… – проговорил он, перебирая не принадлежащие ему воспоминания и образы. – Помню, как сияли глазки, как трубы возвещали утренний свет и как надо всей расселиной гремел священный гимн!

– Да, – сказал Ойнарал, отворачиваясь.

– Ишрои и ученики собирались под Сокровенным небом, – продолжил Сорвил, – и пели. В основном что-нибудь из Иппины. Да… это любили дети и жены.

Казалось, что он слышит этот священный хор, и громогласный, и сладостный, волшебный в своем безупречном сочетании сердец и голосов, высекающий страсть из расслабленной плоти, возвышенной до мистической чистоты экстаза. Он обнаружил, что оглядывается по сторонам и видит небольшие кучки сора на всей ширине Внутренней лестницы.

– Мы растворялись в чистоте наших песен, – вспоминал он, взирая на вещи, видимые не только ему, – а эмавама… они собирались на этих самых ступенях и плакали, постигая красоту своих господ!

Сорвил обернулся к древнему сику.

– Тогда они поклонялись нам… обожали секущую их руку.

– Как и теперь, – мрачно произнес Ойнарал. – Как им и положено.

– Но что случилось с песней? – спросила душа, прежде бывшая Сорвилом. – Неужели песня покинула Гору, брат мой?

Сику остановился возле небольшой кучки странного мусора. Ковырнув носком волокнистую массу, он извлек из нее какой-то предмет, со стуком покатившийся вниз по ступеням чуть в стороне от Сорвила.

Человеческий череп.

– Песня покинула Гору, – молвил нелюдь.

Кругом простирался такой мрак, что на любом расстоянии от нее угадывались лишь силуэты. Анасуримбор Серва узнавала владыку-истязателя по осторожной походке, по тому, что он никогда не приближался одним и тем же путем к месту, где она висела. Преддверие было создано для того, чтобы запутать Богов, здесь нелюди могли раствориться, как вор в толпе, и Харапиор, более чем кто-либо другой, жил в ужасе перед тем, какие еще грехи смогут найти его. И потому его более чем кого-либо другого повергала в ужас и мучения ее песня.

Слава всегда опьяняла их – так сказал ей отец. Серва могла не опасаться их, пока оставалась несравненной.

Она пела, как пела всегда, очередной древний гимн кунороев.