Мурашки пробежали по спине экзальт-генерала.

– О чем ты?

Кайютас, казалось, внимательно изучал вздымающийся покров Пелены.

– Это звучит словно какая-то кощунственная чепуха, я знаю. Но, уверяю тебя, все обстоит именно так. – Голубые глаза оценивающе изучали Пройаса, взмокшего и покрывшегося пятнами. – Тебе стоит уяснить это, дядя, и никогда не забывать, что отец всегда является именно тем – и только тем, – чем ему нужно быть. И нужда эта столь же непостоянна, как непостоянны люди, и настолько же изменчива, насколько изменчив мир. Отец является тем, что из него создают текущие обстоятельства, и только его конечная цель связывает все эти несчетные воплощения воедино. Лишь его миссия не дает ему раствориться в этой безумной пене сущностей.

Как говорить, когда не можешь даже дышать? Пройас молча цеплялся за луку седла. Их, окруженных тысячами воинов Ордалии, казалось, несло куда-то, как несет бурный поток обломки кораблекрушения. Громыхание колдовских Напевов пробилось сквозь все нарастающий вопль Орды. Оба они, воззрившись на мрачные очертания Уроккаса, увидели сквозь черновато-охристую утробу Пелены мерцание розоватых вспышек.

– А вам, дьяволятам, не случалось размышлять о том, кем в действительности являюсь я?

Имперский принц одарил его злой усмешкой.

– Боюсь, ты лишь сейчас сделался интересным.

Ну само собой. Нет никакого смысла размышлять о том, кому доверяешь.

– Ты зациклился на своих обидах, – добавил через мгновение Кайютас, являя бледное подобие своего отца. – Ты встревожен, ибо узнал, что отец не тот, за кого себя выдавал. Но ты лишь совершил то же открытие, что довелось совершить Телли, – только не получил от этого никакой выгоды, вроде ее безупречного стиля. Нет такого человека – Анасуримбора Келлхуса. Нет такого пророка. Только сложная сеть из обманов и уловок, связанная одним-единственным неумолимым и, как тебе довелось узнать, совершенно безжалостным принципом.

– И каким же?

Взгляд Кайютаса смягчился.

– Спасением.

Страна, которую сыны человеческие ныне называли Йинваулом, дышала в те времена жизнью яростной и суровой. Непроглядные леса темнели от северного побережья моря до самого горизонта, покрывая равнину Эренго и усеивая теснящимися, словно пятна сажи, рощами склоны Джималети. Львы выслеживали оленей на лугах и из засад бросались на овцебыков, приходивших на водопой к берегам заболоченных водоемов. Медведи выхватывали из бурных потоков лосося и щуку, а волки пели под сводами Пустоты свои вечные песни.

И Нин’джанджин правил Вири.

Хоть и густонаселенная, Вири не могла похвастаться монументальным величием или показной помпезностью, которыми отличались прочие Обители, такие как Сиоль, Ишариол или Кил-Ауджас. Йимурли, называл ее Куйяра Кинмои, такой муравейник. Сыновья Обители тоже отличались от прочих кунороев: их одновременно и высмеивали за провинциальную неотесанность и упрямую приверженность архаичным порядкам, и почитали за сдержанную глубину и благонравие их поэтов и философов. Они взращивали в себе ту разновидность скромности, что неотличима от заносчивости, ибо немедленно осуждает любое обилие, считая его потаканием себе и излишеством. Они отвергали украшательство, относились с брезгливостью к показной роскоши и презирали рабство, считая сам факт беспрекословного подчинения господину чем-то даже более постыдным, нежели собственно порабощение. Они часто горбились, привычные к тяжелому труду, их руки вечно были запачканы, а ногти настолько неухожены и грязны, что их собратья постоянно потешались над ними, изощряясь в разного рода насмешках. Они, единственные из всех кунороев, не отвергали и принимали Глад и Пекло – небеса и солнце, которые вся их раса почитала своим проклятием и погибелью. Куда бы их ни заносила судьба, сыновей Вири сразу узнавали по похожим на чашки широким плетеным шляпам, из-за которых корабелы визи, сыновья Иллисеру, называли их гвоздями.