– Ма-а-амочка-а-а! – голосил ее мальчик.

Кельмомас. Лишь он еще жив…

Единственный из всех, кто еще что-то значил для нее.

Она почувствовала, что разделяется надвое, – так же как случилось, когда она баюкала испускающего последний вздох Самармаса. Разделяется, раскалывается по той линии, по которой всегда бьется на части материнская душа, пытающаяся похоронить невозможное безумие горькой утраты под безумием иного рода – тем, что еще надлежит сделать ради безопасности. Она уставилась в покрытый трещинами потолок, стараясь не замечать текущие по лицу жгучие слезы, и собрала, склеила себя вокруг своего оцепеневшего сердца, вокруг омертвевшей души – ибо на скорбь, что обуревала ее, ныне не было времени!

– Ш-ш-ш… ш-ш… – сумела она успокаивающе прошептать своему дрожащему мальчику. Ей нужно доставить его в безопасное место – прочь от этого ужаса. Саксиллас! О чем он там говорил? Она села прямо, яростно утерев рукавом свое лицо. Корабли! Ей нужно отвести его в гавань! Нужно быть сильной!

Но облик Телиопы, столь… плачевный, столь изувеченный, вновь приковал ее взгляд к груде битых кирпичей, где покоилась ее девочка.

– Не-е-ет! – застонала она, словно это случилось с Телли прямо сейчас. – Не может быть…

Она опустила взгляд, уставившись на свою ладонь, и смела усыпавшие лицо Телиопы песок и осколки.

– Этого не может быть…

Эсменет беспорядочно, точно пропойца, покачивала и мотала головой.

Кельмомас, яростно терший глаза и щеки, отстранился, пытаясь поймать ее взгляд.

– Мама?

– Вокруг так много чудовищ! – казалось, что рыдали ее кости, ее волосы, ее кожа. – Ну почему Телли? – сдавленно ахнула Эсменет. – Когда вокруг столько чудовищ.

Кельмомас попытался обнять ее, но она уже вскочила на ноги.

– Ему все равно, – взревела она в пустоту, сжимая грозящие небесам кулаки, – у него нет сердца, которое могло бы разбиться! Нет воли, что может ослабнуть! Нет ярости, чтобы впасть в нее! Неужели вы не видите? Забирая его детей, вы не отнимете у него ничего!

Она рухнула на колени, прикрыв запястьем перекошенный рыданиями рот.

– Вы отнимаете… отнимаете лишь у меня одной…

Дворец покачнулся, словно висел вокруг нее на крючках – круговерть сверкающего великолепия и усыпанных известью руин. Она задрожала, как рвущаяся струна, – от кожи до самого нутра и еще глубже. Все копья! Все копья нацелены в ее сердце. Злоба, что копилась веками!

Боги! Боги охотятся за ней и ее детьми! Взгляд хитрый, изворотливый, обжигающий, стыдящий. Наблюдающий за ней, а иногда и касающийся ее – с тех самых пор, как она еще была маленькой девочкой, всхлипывающей в объятьях своей испуганной матери. И шепчущей: «Глаза! Мамочка, я видела глаза!»