Обладая этим знанием, Хоксквилл ничуть не смущалась тем, что во время путешествий ее голова с седым пучком волос и вялые члены, вероятно, оставались недвижимы, пребывая (полагала она) в плюшевом кресле в середине Космооптикона, под самой крышей ее дома, который входил в гексаграмму центра Города. Крылатая лошадь, которую она призвала, чтобы на ней умчаться прочь, была на самом деле не крылатой лошадью, но Большим Квадратом звезд[288], нарисованным вверху, а «прочь» — не значило туда, где родилась; величайшее (и, может быть, единственное) искусство истинного мага состоит в том, чтобы воспринимать эти различия, но не делать их и безошибочно превращать время в пространство. Правы древние алхимики: все это так просто.

«Прочь!»[289] — произнес голос ее Памяти, рука Памяти вновь схватила повод, посадка была надежна, и всадник с лошадью помчались прочь, огромными крылами рассекая Время. Пока Хоксквилл размышляла, позади остались океаны Времени; затем, по команде, скакун без колебаний бросился вниз (отчего у Памяти занялся дух), то ли в южное небо под миром, то ли в прозрачно-темные полуденные воды — во всяком случае, направляясь туда, где покоятся все прошлые века, в Огигию Прекрасную[290].

Коснувшись берега серебряным копытом, Скакун наклонил свою большую голову; сильные крылья, вздувавшиеся подобно драпировкам, с тихим шуршанием опали, не наполненные более ветром времени, и он волочил их по вечной траве, пощипывая ее, дабы пополнить свои силы. Хоксквилл спешилась, потрепала коня по необъятной холке, шепнула, что вернется, и отправилась по следам, отпечатки которых (каждый — длиннее ее роста) остались на берегу с конца Золотого века и давно окаменели. Стояло безветрие, только гигантский лес, под навес которого она вступила, дышал собственным дыханием или, быть может, Его дыханием — долгими и размеренными выдохами и вдохами древнего сна.

Хоксквилл приблизилась к входу долины, которую он наполнял, но далее не пошла. «Отец», — произнесла она, и ее голос вспугнул тишину[291]. Древние орлы взмахнули тяжелыми крыльями и, сонные, вновь опустились на утесы. «Отец», — повторила она, и долина встрепенулась. Большие седые валуны были его коленями, длинный серый плющ — волосами, толстые корни, вцепившиеся в обрыв, — пальцами; глаза, которые он, Сатурн ее Космооптикона, распахнул ей навстречу, были молочно-серым, тускло блестевшим камнем. Он зевнул: вдох, подобно бурному ветру, вывернул листья на деревьях и спутал ей волосы, выдох же, холодный и темный, словно бы вырвался из бездонной пещеры.