Хотя, в абсолютных цифрах, Сильвия оказалась не более опытной, чем Оберон, из них двоих лишь его одного поражало, что это потворство желаниям, как у алчного ребенка, оказалось тем самым, что делают взрослые, более того — самой взрослостью: торжественное блаженство силы и способности, а также детское блаженство нескончаемого самоудовлетворения. Это была мужественность, женственность, заверяемая вновь и вновь самой живой печатью.
И Оберон этого дождался: когда они сворачивали на улицу, где был вход на Старозаконную Ферму; во всяком случае, когда они чуть помедлили, что-то случилось, и вначале он подумал, что это произошло внутри него — апоплексический удар, не то сердечный приступ, но внезапно понял: это творится вокруг; огромное, похожее на звук, однако не звук: словно бы обрушилось строение (рассыпался в пыль целый квартал, не меньше, квартир из голого грязного кирпича или оклеенных обоями) или грянул гром (да такой, от которого небо раскололось бы надвое, но оно, как ни странно, оставалось чистым и по-зимнему белым), а может быть — то и другое разом.
Схватившись друг за друга, Оберон и Сильвия остановились.
— Что за дьявольщина? — спросила Сильвия.
— Не знаю.
Они немного постояли, но от окружающих зданий не поползли клубы дыма, не завыли, возвещая о катастрофе, сирены; шли своим путем не потревоженные посетители магазинов, бездельники и прощелыги, и на их лицах не было написано ничего, кроме личных забот.
Оберон с Сильвией осторожно побрели к Старозаконной Ферме, держась за руки и чувствуя, что внезапный удар должен был их разлучить (почему? как?), и это едва не произошло, а в будущем может произойти в любую минуту.
Что за неразбериха
— Завтра, — произнесла Тейси, поворачивая пяльцы, — или послезавтра, или послепослезавтра.
— Ага, — кивнула Лили.
Они с Люси склонялись над пестрым лоскутным одеялом, дополняя его узор многообразной вышивкой: цветами, крестами, бантами, завитками.