— Буколический пастушок, — вставила Лили.

— Она забеременела и родила Оберона. А та леди...

— Привет, Оберон, — вмешалась Тейси. — Как тебе Город?

— А, отлично. — К горлу Оберона подступил комок, на глаза навернулись слезы. — Отлично.

— Как добирался, пешком?

— Нет, на автобусе. — Все ненадолго замолкли. Что делать. — Послушайте. Как мама? Как папа?

— Прекрасно. Она получила твою открытку.

Когда он вспомнил о немногих открытках и письмах, которые посылал из Города, — уклончивых и хвастливых, бессодержательных или чудовищно шутливых, — в нем зародился ужас. Последнюю открытку, на день рождения, он — о господи — нашел в мусорном ведре; неподписанная, она была заполнена сентиментальной патокой; молчание его затянулось, он был пьян — так что ее послал. Теперь он понял, каково ей, наверное, было: словно ее пырнули ножом для масла. Он опустился на ступени крыльца; ноги его дальше не несли.

Жуткая беда

— Ну, что ты думаешь, Ма? — спросила Дейли Элис, заглядывая во влажную темноту старого ледника.

Мамди изучала запасы в шкафах.

— Тунец? — с сомнением спросила она.

— О боже, — проговорила Дейли Элис. — Смоки на меня зыркнет. Знаешь, как он зыркает?

— Еще бы.

— Ладно.

Несколько мокрых пятен на металлических полках из планок съеживались на глазах. Здесь, как в пещере, постоянно капало с потолка. Дейли Элис вспомнились старые дни и большой белый холодильник, битком набитый свежими овощами и цветными упаковками; быть может, там лежала разукрашенная индейка или окорок с ромбовидным рисунком, а в обдающей холодом морозильной камере мирно дремали аккуратно завернутое мясо и разные блюда. И весело мигавший огонек, который освещал всю эту сцену. Ностальгия. Коснувшись холодной бутылки молока, Дейли Элис спросила:

— Руди сегодня приходил?

— Нет.

— Он уже правда слишком стар — ворочать ледяные блоки. И он все забывает.

По-прежнему глядя внутрь, она вздохнула: теряющий силы Руди, общий упадок хозяйства, неважнецкий обед, который, вероятно, их ожидал, — вот что почудилось ей в обитом цинком леднике.