— Ну ладно, дорогая, не держи дверцу открытой, — мягко заметила Мамди. Пока Элис закрывала ледник, распахнулась дверь буфетной.

— О боже, — воскликнула Элис. — Оберон.

Она кинулась к нему с распростертыми объятиями, словно он попал в беду и нужно немедленно спешить на помощь. Но горестный вид Оберона объяснялся не приключившимся с ним бедствием, а походом по комнатам, который он только что предпринял. Дом немилосердно осадил его воспоминаниями, давно забытыми запахами, мебелью в глубоких царапинах, истертыми коврами и окнами с видом в сад, которые до краев наполнили его зрение, словно он отсутствовал не полтора года, а полжизни.

— Привет, — сказал Оберон.

Элис опустила руки.

— Посмотри на себя. Что это?

— О чем ты? — спросил он с вымученной улыбкой, гадая, какие признаки деградации прочла Элис в его чертах. Дейли Элис подняла палец и прочертила сплошную линию бровей, перпендикулярную носу. — Когда ты это вырастил?

— Что?

Дейли Элис коснулась точки над своим собственным носом — родовой черты потомков Вайолет (едва заметной, потому что волосы у нее были светлые).

— А. — Оберон пожал плечами. Сам он ни о чем не догадывался: в последнее время не часто изучал себя в зеркале. — Не знаю. — Он рассмеялся. — Как тебе нравится? — Он тоже коснулся своей переносицы. Волоски были мягкие и тонкие, как у ребенка. Только один или два выделялись жесткостью. — Старею, должно быть.

Она видела, что он прав; за время отсутствия он пересек порог, после которого жизнь вянет скорее, чем расцветает; следы этого были заметны на его лице и тыльной стороне ладоней. Ощутив в горле ком, Элис, чтобы не пришлось говорить, снова обняла сына. Через ее плечо Оберон обратился к бабушке:

— Привет, Мамди. Нет, слушай, не вставай, не надо.

— Что же ты, нехороший мальчишка, не написал матери, — сказала Мамди. — Не предупредил, что приезжаешь. В доме хоть шаром покати.

— Да ладно, все в порядке. — Оберон высвободился из объятий матери и шагнул, чтобы приложиться к мягкой, точно пух, щеке Мамди. — Как тебе жилось?

— Все так же, все так же. — Подняв глаза, она пристально его изучала. Оберону всегда мнилось, что бабушке известна какая-то его постыдная тайна, и если меж обычными темами, о которых она привыкла беседовать, откроется щель, он будет разоблачен. — Качусь с горки. А ты вырос.

— Ну-ну, не думаю.

— Или вырос, или я забыла, какого ты большого роста.

— Вот это скорее. Ну ладно. — Каждая из женщин глядела на него глазами своего поколения и видела не то, что другая. Он чувствовал, что его изучают. Снять бы пальто, но он не помнил, что надето внизу, а потому уселся за дальний конец стола и повторил: — Ладно.