— Не, не хочу.
Но Блоссом тянула ее за руку, желая наблюдать это жуткое и завораживающее зрелище вместе с матерью.
— Раз — и все, — уговаривала она, ведя мать за собой. — Не трусь.
Лили, Бад и Блоссом, а с ними Тони вышли через летнюю кухню в огород. Тейси наполнила чашки для себя и Мамди и шагнула назад, к двери буфетной; Мамди последовала за ней.
Скырлы скырлы скырлы, — сказала дверь у них за спиной.
Элис и Оберон остались в кухне одни. Нашествие кончилось так же внезапно, как началось.
— Итак, — заговорил Оберон, — все тут как будто живут припеваючи.
— Да. Припеваючи.
— Ты не будешь возражать, если я налью себе выпить? — Оберон поднялся, двигаясь медленно, как усталый старик.
— Нет, конечно. Там есть херес и, наверное, что-то еще.
Оберон достал пыльную бутылку виски.
— Льда нет, — сказала Элис. — Руди не пришел.
— Он все так же рубит лед?
— Да. Но в последнее время болеет. А что касается Робина, — ну, внука Руди — ты знаешь Робина; от него толку, как от козла молока. Бедный старик.
Нелепо, но это оказалось последней соломинкой. Бедный старик Руди...
— Горе горькое, — произнес Оберон дрожащим голосом. — Горе горькое.
Он вперил взгляд в стакан виски, самое печальное зрелище, какое доводилось видеть. Перед глазами плыл туман и мерцали искры. Элис, встревожившись, медленно встала.
— Я попал в беду, ма. В жуткую беду.
Оберон спрятал лицо в ладонях, ощущая свою жуткую беду как шершавый ком в горле и груди. Элис неуверенно положила руку ему на плечо, и Оберон, не плакавший уже много лет, не всплакнувший даже по Сильвии, знал, что сейчас разрыдается, как дитя. Жуткая беда набирала вес и силу и, пробивая себе путь наружу, жестоко сотрясала его тело, раздирала рот и исторгала из груди звуки, на какие, казалось ему, он раньше не был способен. Ну-ну, говорил он себе, ну-ну, однако беду было не остановить; вырываясь наружу, она росла, он изгонял ее из себя, а она все не кончалась. Оберон уронил голову на кухонный стол и зарыдал.
— Прости, прости, — произнес он, когда к нему вернулась речь, — прости, прости.