Вошли мы в эту комнату. Софи усадила ребенка на высокий стул. Меня от него воротило, но и не смотреть я вроде как не мог. И Софи рассказывает историю: она и я, тем днем, как это ни странно, сделала подсчет, сюда плюс туда минус, получалось, Лайлак мой ребенок. Но — уразумей — не эта Лайлак. До Софи давно дошло: однажды ночью на место подлинной Лайлак подкинули вот эту. А эта не настоящая. И не Лайлак и вообще не ребенок. Меня как громом поразило. Ахаю, охаю: что да как. А дитенок тем временем, — Джордж вновь беспомощно рассмеялся, — сидит в такой позе, ну не передать, с такой ухмылкой на лице: мол, ну-ну, в печенках у меня засели ваши речи, слышу их уже в миллионный раз. Для полноты картины не хватало только сунуть ему в зубы сигару.

Софи была как в шоке. Тряслась с головы до ног. Пыталась выложить мне все разом. Потом слова застряли у нее в глотке. Я так понял, что вначале все было нормально, и она не замечала разницы. Она даже не может сказать, которой ночью это произошло: на вид с девочкой было все путем. Красивая. Но только уж очень спокойная. Чересчур спокойная. А потом — несколько месяцев назад — пошли перемены. Вначале медленно. Потом быстрей. Ребенок стал как бы усыхать. Он не болел. Его осматривал Док, говорил, все нормально, аппетит хороший, улыбается... но вроде как стареет. О боже. Укутал я Софи в шерстяной платок, поставил чай и все приговариваю: спокойно. Спокойно! А она рассказывает, как докумекала про подмену (знаешь, я сначала не поверил, думал, надо бы ребенка показать специалисту) и как стала прятать ребенка ото всех, а они спрашивали, где Лайлак, почему ее не видно. — Еще один приступ неудержимого смеха. Джордж стоял, изображая историю в лицах, прежде всего свое удивление; внезапно он, выпучив глаза, уставился на пустой стул. — Глядим мы. А ребенка-то и нетути.

Ни на стуле. Ни внизу, на полу.

Дверь настежь. Софи обомлела, пискнула что-то и глядит на меня. Я ведь отец. Мне и карты в руки. Потому она и пришла и все такое. Боже. Как представил, что эта тварюга шарится по моему дому, у меня затряслись коленки. Выхожу в коридор. Никого. Потом смотрю — оно карабкается по лестнице. Ступенька за ступенькой. И вид у него такой, как это говорится, — целенаправленный: словно знает, куда идет. Так я говорю: «Стой, чучело» — не мог я о нем думать как о девочке — и хватаю за руку. Ощущение небывалое, словно коснулся не руки, а чего-то кожаного: холодного и сухого. Оно выпучилось на меня, ну, просто с ненавистью: а ты, мол, откуда нафиг взялся — и вырывает руку, а я не отпускаю, и... — Джордж присел, обессиленный. — Она порвалась. Я прорвал в этой чертовой кукле дыру. Хрррясь. У самого плеча дыра, и там, как в кукле, — пусто. Я тут же выпустил эту тварь. Ей хоть бы хны, поползла себе дальше, даром что рука сломана — болтается как плеть. Одеяло сползает; вижу еще трещины и щели: на коленях, лодыжках. На ходу дитеночек разваливается.