Джордж замолчал, живо вспоминая речную баржу, где устраивал «Ритмическое действо» и другие шоу. Тьма, всплеск маслянистой воды; тянет гнильем. И вдруг небо наполняется огнем, который не что иное, как жизнь, — огнем, что возжигает, и пожирает, и гаснет, на мгновение прочертив в воздухе фигуру — незабываемую, но, в определенном смысле, никогда не существовавшую. И сам Джордж носится как сумасшедший, орет на своих помощников, стреляет из пушки ракетами; волосы его опалены, в глотке пересохло, куртка обсыпана золой, а в небе обретают форму его мысли.

— Давай о Лайлак, — напомнил Оберон.

— Что? Ну да. Я несколько недель корпел над новым представлением. Были новые идеи относительно гарнитур и... этим я и жил, сутки напролет. И вот как-то ночью...

— Гарнитур?

— Гарнитура — это часть ракеты, которая взрывается в конце, похоже на цветок. Гляди, у тебя есть ракета и есть ящик со смесью, которая сгорает и выносит ракету в воздух; а наверху срабатывает капсюль и выстреливает гарнитура: сыплются звезды, звездочки, мерцают такие...

— Да-да. Продолжай.

— Ну вот, сижу я на третьем этаже, где устроил мастерскую, — на самом верху, чтобы в случае чего не взлетел на воздух весь дом, — час уже поздний, и вдруг звонок. В те дни звонки еще работали. Я прячу ящик и начинку — сам понимаешь, не уходить же, оставив полную комнату пиротехники, — иду вниз, а звонок не умолкает, и я думаю, кому же это там неймется. А это Софи.

Ночь была холодная, как помню, дождливая, а на Софи шаль, и голову в нее кутает. Видок — краше в гроб кладут, словно несколько суток не спала. Глаза как блюдца, и слезы, а может, дождь просто. В руках большой сверток, тоже закутанный в шаль, и я спрашиваю, что, мол, такое стряслось. А она: «Я принесла Лайлак» — и сдергивает шаль с этой штуки.

Джорджа сотрясла дрожь, которая поднялась от бедер к голове и слетела с макушки, вздыбив на ней волосы, — говорят, такая дрожь нападает, когда кто-нибудь пройдется по твоей будущей могиле.

— Не забывай, я об этом никакого понятия не имел. Не подозревал, что я папаша. Уже год о них всех слыхом не слыхивал. И вдруг — как в дурном сне, Софи на ступеньках и говорит, это, мол, твоя дочь, и показывает мне ребенка, то есть как бы ребенка.

С ним что-то было неладно.

По виду настоящий старичина. Ему должно было сравняться два года, но я б для него сорока пяти не пожалел: лысый, сморщенный, с хитрющим личиком, ни дать ни взять немолодой скорняк, весь в заботах. — Джордж странно усмехнулся. — И ты помни, считалось, что это девочка. Меня аж в дрожь бросило. Стоим мы на крыльце, а это дитятко вытягивает руку вот так... — (Ладонь вверх.) — И проверяет, как там дождь, а потом накидывает на голову шарф. Наше вам. Что я мог сказать? Да на него взглянуть достаточно. Я впустил их в дом.