Ну ладно. Ладно. Что мне было делать? Вернулся сюда. Софи кутается в платок, глаза вытаращенные. «Ты права, — говорю. — Это не Лайлак. И не моя дочь».

Софи — сама не своя. Осела в кресле. Это была последняя соломинка. Она на глазах таяла, больно смотреть. «Ты должен мне помочь, должен». Ладно, ладно, помогу; но делать мне, черт возьми, что? Она не знала. Мне решать. «Где она?» — спрашивает.

«Пошла наверх, — отвечаю. — Может, замерзла. Там огонь разведен». Как Софи на меня глянула — описать не могу; в глазах ужас, видно, сил уже не осталось ни делать что-то, ни даже чувствовать. Схватила меня за руку и просит: «Не подпускай ее к огню, пожалуйста, пожалуйста!»

Почему бы это? «Послушай, — говорю, — сиди здесь, грейся, а я пойду посмотрю». Что, черт возьми, мне придется увидеть, я понятия не имел. Подхватил на всякий случай бейсбольную биту и к двери, а Софи все твердит: «Не подпускай ее к огню».

Джордж изобразил, как крадется по лестнице и входит в гостиную на втором этаже.

— Вхожу, а оно там. У огня. Сидит на заду, прямо перед камином. Я глазам не поверил: оно тянулось в самый огонь — да, в самое пекло, хватало горящие угли и запихивало себе в рот.

Джордж подошел вплотную к Оберону и для убедительности взял его за запястье.

— Оно их грызло. — Джордж изобразил, будто ест каштаны. — Хрум. Хрум. И ухмылялось прямо мне в физиономию. Ухмылялось. Видно было, как угли светятся у него в голове. Как блуждающий огонек. Угли гасли, оно хватало другие. И знаешь, в нем прибавилось жизни — середочка сыта и краешки играют. Подпрыгнуло и давай приплясывать. Голая с ног до головы. Сломанный гипсовый херувимчик, злобненький такой. Богом клянусь, я в жизни так не пугался. Думать я не мог — только действовать. Знаешь? Слишком испуган, чтобы бояться.

Ноги меня сами понесли к огню. Хватаю совок. Набираю в камине целую кучу углей. Показываю этой твари: мм, вкуснятина. Подь за мной, подь. Игра как раз по ней: горяченькие каштаны, с пылу с жару, ну давай же, давай; за дверь и по лестнице; тянется к совку — не-не, чего захотела. Приманиваю.

А теперь послушай. Не знаю, тронулся я тогда умом или нет. Я был в одном уверен: в этой твари сидело зло. Не злое Зло, — ведь она была ничто: кукла, марионетка или механизм, но только самоходный, как в страшном сне бывает: зашевелится что-то неживое, вроде груды старой одежды или кома жира, вот-вот набросится. Неживое, но движется. Ожило. И зло в том, что такого быть не должно в природе. Избавиться от нее во что бы то ни стало: других мыслей у меня не было. Лайлак это или не Лайлак. Просто. Избавиться. От нее.