Альдан выволок на берег две лодки, мы погрузили в них вещи и стали ждать.

Туман затяжного утра недолго прятал от глаз очертания людей. Из леса показались трое: Мафза и Минт поддерживали Ольшу под руки. Корчмарка была необыкновенно тиха и жалась к дочери с какой-то молчаливой покорностью. Сама же Ольша куталась в выцветшую шаль и смотрела на реку, но ее глаза были словно окна опустевшего дома.

– Вы дали ей снадобья с сон-травой? – спросил травник.

– Едва очнулась от бодрящей настойки.

– Переборщили, – веско сказал Дан.

Минт с неудовольствием покосился на травника, потом на Ольшу. Наемник явно предпочел бы оказаться от вещуньи подальше.

Мы сели в лодки. Я с Минтом – в одну, а Альдан с Мафзой и Ольшей – в другую. Солнце медленно поднималось, но туман все еще клубился над черной поверхностью реки, и вода размеренно хлюпала о лодки.

Над Вороненкой царил покой, тяжелый, не прерываемый ни плеском весел, ни шорохом одежды, ни сонным всхлипыванием Ольши. Тишина окутала нас, и было в ней что-то помимо тумана, что-то, что я бы почувствовала намного раньше, если бы не попала под действие бодрящего напитка.

Но теперь я не могла отвести взгляд от реки и потому не заметила, что Минт также уставился туда. Словно там, ярче неба и острее звезд, отражалось нечто прекрасное. Затих скрип весла и прекратился плеск.

Все смолкло. Провалилось в этот бездонный покой, в черную-пречерную глубь. Все, что осталось в сказках между явью и сном, кострами и дорогами, тягучим вишневым соком осело на губах и потекло дальше, вниз, к воде, к Шепоту…

Лодка закачалась. Я перегнулась через борт. Молочно-белые руки поднялись над водой без шума, без плеска, так нежно и тихо, будто сами были сотканы из воды и воздуха. В движениях скрывалась потаенная нега, обещание ласки и покоя. Они двигались зазывно, гибко, маня. Я потянулась к ним, но нежные руки скрылись под водой прежде, чем я коснулась их.

– Матушка?

Как мне хотелось, чтобы черные воды обняли меня! Как дивно, должно быть, лежать на дне реки, где течение расчесывает волосы, а водоросли целуют щеки…

– Лесёна!

Тут же другое, чужое, ворвалось в сознание: голос Ольши и та часть Вести, мною забытая. Толща воды, что давит, и тесно так, что не вздохнуть, и нет в ней покоя – одна мука, и вместо пения – лишь стон, от которого древний змей на дне моря не спит и извергает, извергает из своей пасти драгоценные радужные камни…

– Нет!

Я встрепенулась, отпрянула от протянутых рук, и они прошли мимо. Морок спал. Из глуби вод выступило лицо с кожей бледной, словно сливки, и ртом, полным мелких треугольных зубов.