Даже Морозов с Енисеевым помогали скатывать мешок в плотный пакет, лишь десантники караулили, их пальцы подрагивали в нетерпении на спусковых крючках.

– Тип жизни, – быстро сообщил Енисеев. – Фауна двести пятьдесят четыре, флора семьсот восемнадцать…

Морозов перебросил листы, сразу несколько пар глаз просканировали информацию, руки расхватали снаряжение, соответствующее фауне двести пятьдесят четыре и флоре семьсот восемнадцать, простучали подошвы, и гондола опустела.

Воздух был непривычно чистым. Прозрачным и легким, как спирт. Не то что микробов, не было даже сгущений, рефракций, хотя от валунов несло сухим жаром. Разнеженный, наполненный запахами воздух явно отступил под натиском холодного однородного со стороны озера, медицински чистого.

Ксерксы сделали пару ориентировочных вылазок, запомнили место посадки, отлучились на пару минут, еще раз проверили, пересчитали, затем в спешке начали перетаскивать из леса гусениц, многоножек, кивсяков, жуков… Хомяков радостно квохтал над ними, ксерксы явно стремились перетаскать всю живность и перетаскали бы, но Дмитрий ревниво переключил программу. Хомяков остался с запасами один, а ксерксы вместе с Дмитрием встали бдить и охранять.

Енисеев ушел с Забелиным осматривать природные ресурсы. По крайней мере так было записано в программе. Чуть позже присоединился Морозов. Он осматривался по сторонам с таким видом, словно оценивал стратегические запасы урана.

– Насобачиваемся, – сказал он с одобрением. – Посадка как по маслу, мешок скатали и упрятали за рекордное время, все понимают друг друга с полуслова!

День начался удачно, подумал Енисеев. Может быть, в самом деле горелка повернулась сама? А рацию смяла стихия? Маловероятно, конечно, но разве диверсант на «Таргитае» вероятнее?

Ночевали, как в первую посадку, в расщелине. Все прошло без сучка-задоринки, утром Дмитрий предложил сделать марш-бросок к мегаозеру. Овсяненко с ходу отверг, Морозов же, будучи до глубины костей демократом, если дело не касалось важных вопросов, во всеуслышание обратился за консультацией к Енисееву.

В результате имела место, как записал Хомяков в дневнике, первая в истории пешая экспедиция. Нагрузились, как… Куда там верблюдам или ишакам, даже Хомяков нес столько, что караван ломовиков не увез бы, но Хомяков напевал, подпрыгивал, поторапливал отстающих. В лагере остался негодующий Чернов, хотя ему, видимо в утешение, определили в напарницы красавицу Цветкову. Даже Буся и Кузя не пожелали остаться, отправились с десантниками.

Бежали быстро, прыгали с камня на камень. Останавливались только попить росы, глюкозу глотали на ходу. Дважды замирали, опасаясь перегрева, хотя бежали в тени. Для многих было в новинку перегреться от собственных мышечных усилий. Хомяков прозевал, рухнул без сознания, пришлось нести, поливая водой, пока не очнулся. Через пять минут уже несся, мокрый, трясущийся от холода, как Абебе Бикила. Комбинезон не застегивался: воды набрался так, что едва не выплескивалась из ушей.