Морозов проворчал с неодобрением:

– Какие еще там амазонки? Вам бы все о бабах, Евклитий Владимирович… Эх, молодость… Там бегут красные, как огонь, муравьи! Целая туча… Нет, не туча – идут красиво, образцовой колонной, чуть ли не в ногу… Не какая-нибудь казачья орда гуннов.

– Это и есть амазонки, – пояснил Енисеев вежливо, но терпеливо, как надлежит разговаривать с тупым, но, увы, могущественным начальством. – У них еще характерные шипики на лапах, а посмотрите на горниста, который ведет в поход! Только у него…

Морозов неспешно двигался вперед, пока не остановился рядом с впередсмотрящим Дмитрием, Енисеев в течение трех минут рассказывал про амазонок, их боевые колонны, построение, захваты, а у Морозова челюсть отвисала все ниже. Наконец он опустил бинокль и уставился на него выпученными глазами:

– Но… как?.. Они так далеко, что даже в бинокль я едва различал! Но, вы правы, построение именно такое. И горнист в точности…

Енисеев пошлепал губами, но не нашелся что сказать, вздохнул, промямлил:

– Хорошо, что наши ксерксы их пока не видят… Они амазонок не любят.

Дмитрий сказал звучным мужественным голосом:

– Правильно! Женщины должны быть женщинами, а не этими… амазонками. Это мужское дело – амазонить. Женщины должны сидеть в тереме. Это вы, Аверьян Аверьянович, – настоящий амазон!

Морозов снова вскинул бинокль, наблюдал долго, но, когда он сделал движение опустить руки, Енисеев сказал:

– Можно идти. Уже конец колонны.

Морозов бросил на него странный взгляд. Енисееву показалось, что главе экспедиции просто зудит потащить его в какой-нибудь кабинет окулиста и проверить остроту зрения.

Острый запах прошедшей колонны еще долго оставался в воздухе, а когда пересекали их тропу, ступали по пропитанным феромоном кристалликам кварца, Енисеев отчетливо видел призрачных муравьев, чувствовал их ярость, неудержимое стремление ворваться в чужой муравейник, разграбить, хватать и тащить куколки, из которых выведутся молодые покорные муравьи-рабы, что будут копать, строить, добывать, ухаживать, даже кормить…

«Что со мной? – подумал он тревожно. – Это глюки, или в самом деле начинаю как-то не только воспринимать запахи, но и трансформировать в объекты? Но почему же другие не… Или что-то во мне особенное?»

Правда, ксерксы тоже ярились, грозно щелкали жвалами, даже подпрыгивали и все норовили броситься вдогонку, чтобы умереть красиво и достойно, защищая свой отводок племени.

Воздух стал еще теплее, застыл, как тяжелое парное молоко, в нем плавали бакты багровой окраски, признак, что наступил вечер, что солнце уже коснулось вершин невидимых отсюда мегадеревьев.