– Верно. – Сармат хлопнул его по спине. – Потому что я безумец, которому по душе мучить людей.

– Ты не безумец, Сармат. – На какой-то миг ему показалось, что Ярхо вздохнул. – Человек, который жаждет почитания и страха, но не безумец. Ты всегда осознавал, что делаешь. Или почти всегда.

Нетрудно было догадаться, что Ярхо поставит ему в вину. Несмотря на перемены, его сердце оставалось каменным, и битвы до сих пор волновали его больше, чем семейное горе.

Сармат сцепил руки.

– Я признаю это, Ярхо, – проговорил он медленно. – Я подвел тебя на поле боя.

– Не в первый же раз.

– И я это исправлю. – Краснота сошла с его лба и щек: Сармат снова смотрел внимательно и ясно. – Эльма залатает драконью кожу, и она станет не хуже прежней.

– Лучше убеждай в этом тукеров. Не меня.

Сармат и убеждал: целый лагерь рутинно шелестел за их спинами. Непросто умаслить ханов, батыров и княжегорских дружинников, если являешься к ним человеком, утратившим змеиную чешую. Было бы разумно, если бы Сармат остался в Матерь-горе и дождался, когда камнерез закончит волхвовать над его драконьим телом – но как долго ждать? А если задача, которую он доверил Эльме, окажется невыполнимой? Ему не хотелось думать об этом, но тукеры по-прежнему составляли большую часть его войска – если Сармат, их божество, трусливо спрячется, они развеются по степи.

Сармат задумчиво посмотрел вдаль.

– Я плохой брат.

– Не то слово.

– Но заметь, и ты немногим лучше. Я… оступился у Старояра, и мне жаль. Но в следующей битве я тебе помогу.

Он давно не воевал в человеческом теле – позабыл бы, как это делать, если б такое можно было забыть. Сармат отвык от этой оболочки, пригодной лишь для разговоров и любви – войне куда больше подходила крепкая драконья шкура, но ничего, сдюжит. Его руки помнили, как держать оружие, а язык – как звать людей на бой. Этого достаточно.

Сармат уверял не только других, но и себя, а в груди тоскливо ныло – потерял он свою чешую, вишнево-пламенную. Свои когти, зубы, крылья, мощь удара и силу рыка – все утратил по собственной дурости, и неизвестно, вернет ли. В нем зрело бездонное отчаяние, страшное неудовольствие самим собой, и Сармат делал все, чтобы не дать им воли.

Он зажмурился – ненадолго, всего на мгновение. За его веками зажелтели последние теплые лучи.

Ярхо помедлил, поскреб шею кончиками невыточенных ногтей. Сармат уловил это движение – которое по счету из человеческих? Видать, не помог камень, которым Эльма укрыл трещину его панциря, только хуже стало.