В сем, как и иных вопросах принципа и пониманья, не поебать ли мне на то, как относятся ко мне «официальные лица» либо «власти»?

Николи не кроился я по малой мерке, зато всегда бывал себе на уме – никто в мире сем не был выше меня и редки были ровни. Люди гнутся тудой и сюдой, сообразуючись с прихотями своекорыстья, либо связывают их ограничивающие нравы равных им, либо же, говоря попросту, обобщенные условности времен, в кои живут они.

Я столь же далек был от сей бессмысленной шрапнели мысли, сколь еврей от человека. Стоило отверзнуть мне уста, как из самого сердца моего не раздавалось ничего, лишь хладная правда одна, лишенная предубежденности.

Задним числом я ни о чем не сожалею – я и есть лорд Хоррор.

Вот меж нас в единое мгновенье вскочил нарколептический нахлыст нежданно липкого тумана, и я слепился, клянуся своей кровию, опасаться козней и происков.

Даже поверх перезвона с колокольни слышал я определяющий хлоп и топ дальнейшего еврейского крючкотворства. Небо тяжко падало обещаньем неистощимого сокровища, а резкий ветр овевал нас, бомбардируя Моузли свежими кусочками «Марципанового Вжика», «Коричного Кекса Полумесяц», «Ведьмовскими Бисквитиками (апельсиновыми и шоколадными)» и мелкими глобулами «Крэма Чорная Магья».

С усильем приподнял я главу свою насупротив сего натиска, рассчитываючи – со всем гомоном, снисходившим с высот, – узреть, как в тучах плывут евреи, однакоже с уныньем вынужден был осознать, что в виду моем не было ничего, окромя пса Мессершмидта, чьи переполненные ятра тестикул свисали голубым и зеленым по левую сторону рта его. Громадный, до синяков избитый фаллос болтался на противной стороне его челюсти, выталкиваясь из глотки, аки круг собачьей колбасы.

Я навострил разборчивое ухо на предмет прибывающей штукенцьи. Источник аплодисментов, кои слыхал я уже и раньше, по-прежнему был на несколько миль в отдаленьи, делая вычислимым тот факт, что в меню сего потупленного дня отнюдь не один токмо стакан «Жемчужного ячменя».

В щеку мне ударила чешуйка сливок, и я стер с себя ее отвратительное присутствье. Я подозревал, что поступила она от пса Мессершмидта.

Промаршировали мы еще милю, и тут Томми Морэн, ныне чуть приподуспокоимшись и по-прежнему защищаючи мне спину, вдруг всех нас остановил внезапным своим выкриком. Туже сжимая толстый свой коптящий факел, он указывал на перемежающеся видимую громаду крупного зданья.

– Так-так, – расплылась по устам его широкая самодовольная улыбка, – вы токмо гляньте!

От канючки терплю я позор.

На меня сеялись еврейский «Имбирный Восторг» и палево «Ирисочных Ирисок», я ж меж тем боролся с порывом разразиться Обюссоновою прозой. Вместо ж сего стал смотреть я на кунштюки Томми с кривоватым предвкушеньем и держался при сем прочно, не закрываючи ни одну из возможностей.