Что б ни говорили вы, хоть коклдемоем зовите меня, но кровь отмоталась от сердца моего, и лед сгустился в моих венах, жестокий и великий… однакоже умело направил я помыслы свои к вечному Жиду, чей близился Йом-Киппур, к фашистскому погрому, что освободит Англию от сих тиранов и сидельцев на высоких должностях, кого, клянусь своим чувством гумора, я посажу в погреб жизни даже без с-вашего-позволенья.
Я почуял, как меня дергают за полу.
– Считаете, мы уже рядом, то есть, когда ж мы швырнем первый факел? – Томми Морэн издал звук, похожий на вздох, выдававший его мелкия заботы. Он покамест не был так неистов, как сие могли предполагать его слова, – лишь обуян меланхольей относительно неизбежного деянья. От пропитанного парафином факела из вялого древа, держимого его крупною рукою, вверх лизнули языки пламени, и я увидел, как мгновенно изменилось его настроенье.
По моему мненью, в тот миг он бы сошел за Авертина, Святого Покровителя Психов.
Небо было темней, чем утром.
– Мой нос мне подсказывает… – Он дернул головою на непристойный манер.
– Послушайте, Томми, токмо не ныне. – Обыкновенно интонацья моя заставила б его заткнуться. Но в нынешнем его взвинченном состояньи, накрученном скептиками и сплетниками, я выдал ему больше слабины, нежели обычно мне, как широко ведомо, присуще.
– Горд жить на службе Господу. – Обок меня обычно кремниевые глаза Томми распахивались широко и водянисто. Я чуть не видел свое отраженье в них увеличенным; нечеловечески призрачные и злонравные. – И я обязан умереть в армии Его. – Произнеся сие, его лицо голема подчеркнуто мне просияло умоляющей каденцьей. Засим так же внезапно, как присоединился ко мне, он меня покинул – вытянувши шею, клоняся главою, вываливши язык, задравши хвост, ревя, аки что-угодно-к-чорту, взрываючи землю, едва ль не припадаючи к брусчатке, когда адресовался он дюжине сходным образом вооруженных фашистов, а факелы их плевались, потрескивая, в пыхтящем шарме евребита.
– Нам разве не надо их убивать? – услышал я неуверенный шопот.
– Рано или поздно, – поступил неизбежный ответ.
– Зачем?
– Так заведено.
Прежде, чем перейти к иным событьям, запишу, что в сей миг Артур Честертон значительно усилил у меня репутацью свою, быв средь всех факелоносцев самым красноречивым супротив евреев. Он понуждал к позитивному действью
Фомы Неверующие в нашей партьи не так давно ставили под сомненье преданность Честертона – однакоже ныне у них появился ответ, притом недвусмысленный, и вскорости он подтвердит слова свои крепким их исполненьем.