– Я веду порочную жизнь, – пока мы стояли и слушали, радуясь передышке, откинулся на каблуки обувки своей Томми. – Так говорят. – Он поместил пеньки перстов своих на шуйце в ремень своих скоб. – И вот ето подводит меня к сей скинье мандавошек в сей благостный день.

Я привык уж к загадочному, не сказать еллиптическому диа логу. Похоже, то был принятый у фашистов кодекс – дабы смущать оппозицью свою и держаться на шаг поперед ея. Сию фашистскую идиосинкразью я принимал и разделял целиком и полностию. Она устраивала мою персону и умонастроенье, как бритва рану.

Я стоял на своем, взыскуючи предательства, но Томми держался ровно, подразумевая, что следует поддерживать состоянье готовности. На сей день мы достигли цели нашей задачи.

Поскольку Моузли, казалось, столь же удивлен, сколь и я, я отчасти расслабился и вернулся вниманьем своим к домовой твердыне, как раз когда рассеялся туман.

И поймал себя на том, что стою лицом к лицу с одним из страннейших зданий, что когда-либо открывались взорам моим. На миг я уж было поверил, будто гляжу на «Сумасшедший Дом» на пляже «Блэкпулское наслажденье», токмо сооруженный в гигантском масштабе. И точно, верхние уровни зданья заслонялись от взора моего тучами насыщающегося зеленого пушка.

Ныне могли мы различить врата кованого железа, над коими вывеска извещала нас и прочих мародерствующих, отирающихся и шарлатанствующих, что стоим мы пред «ГРАЧЕВНИКОМ», легендарным обиталищем евреев, где размещались избыточные бессчастные люди народа Израилева. То был дом для жидовской общины с Семи Циферблатов и мириад пейсатых хасидов из синагог Биккур-Холин и Талмунд-Тора. Зданье представляло собою одну из известнейших достопримечательностей Сохо – кишащую салокипящую мешанинную трущобу, известную всему Лондону как рассадник семитской заразы.

Возведенный вослед бубонной чуме, с самого начала своего «ГРАЧЕВНИК» был самостройным якобитским бельмом на глазу. Уильям Блейк первое виденье свое поимел, отдыхаючи на его дворе: яблоневое древо, украшенное трупами горящих ангелов. Вскоре после того он узрел лик Божий, прижатый к окну собственного его дома на близлежавшей улице Широкой (ныне Бродуик-стрит).

За прошедшие с той поры годы здесь обосновались евреи, занявши собою сотни крохотных деревянных комнат, пристроенных наобум к его основной конструкцьи былыми жильцами. Употребленье такое привело к тому, что его стали называть «Конурами», и сие стало первым из многочисленных его прозвищ. Комнатенки были населены исключительно еврейскими семействами, а у всех не-евреев дом был известен как «Псарня». Николи подобное трущобное извращенье не могло называться домом никем, окромя поистине обездоленных.