Я покачал головой.

– Она придет с моря, –  сказала Машенька, и я вновь поразился мгновенно свершающейся в ней перемене: от детской растерянности сейчас не осталось и следа, а голос звучал так, словно она не предсказывала шторм, но его призывала.

В тот вечер я был единственным провожающим юной баронессы фон Зильбер, покидающей Усадьбу Сфинкса. Она уезжала поздно; за несколько минут до отбоя ко мне постучали, я открыл: на пороге стояла Марта. От нее исходил резкий химический запах моющих средств, и в полумраке коридора она выглядела как гостья из мертвецкой.

– Мария Аристарховна зовут, –  лаконично сообщила Марта.

Белый автомобиль, как и неделю назад, подали к южной террасе. Мы с Машенькой неспешно сходили вниз по ступеням. Усадьба нависала позади нас каменной глыбой в полнеба; окна были черны и блестели, будто полные слез глаза гигантского паука, и только в Западной башне ярко светилось окно кабинета фон Зильбера.

– Скажите, я высокомерная? –  спросила вдруг Машенька.

Я удивился вопросу.

– Один человек сказал мне недавно, что я очень высокомерная, а еще пустышка и ничего из себя не представляю. Как вы думаете, это так?

– Вовсе нет, –  заверил я.

Мы подошли к машине. Водитель сидел за рулем, и я открыл дверь.

– Берегите себя этой ночью, –  сказала Машенька. –  Во время бури в Усадьбе небезопасно.

Она потянулась вперед, как будто хотела обнять на прощание, и я тоже подался навстречу, и то ли темнота ночи стала тому причиной, то ли неловкость движения, то ли случайность, мгновенное совпадение, то ли все вместе разом, но абсолютно неожиданно для меня наши губы встретились и соприкоснулись.

В следующий миг дверца автомобиля захлопнулась и красные фонари замелькали, удаляясь, во мраке. Я повернулся и стал медленно подниматься по лестнице. В голове была пустота, похожая на черное зеркало.

В комнате на подушке меня ждал конверт, пропитанный сладковатым цветочным ароматом. Я начал улыбаться, еще когда раскрывал его, и ничего не мог с этим поделать. Внутри оказался маленький голубоватый цветочек, из тех, что до первого снега продолжают бороться за жизнь среди сухих трав на осенних полях, и записка знакомым, неуверенным, но старательным почерком: «Ты мое приливное воздействие Юпитера». Я опять ощутил тепло, проливающееся на сердце горячим медом, но больше не стал отгонять это чувство.

Я взял конвертик, положил его в ящик стола рядом с первым, только теперь заметив, что машинально выдвинул ящик левой рукой и ничего не почувствовал. Боль в плече исчезла, как будто ее не бывало.

* * *

Буря обрушилась сразу после полуночи, едва огромные часы в деревянном футляре, похожем на гроб, в который заключено само время, с надсадным скрипеньем и хрипом возвестили о ее наступлении двенадцатью протяжными ударами, звучащими подобно надтреснутому медному колоколу. Под натиском ветра и потоками ливня грохотало железо ветшающей кровли, скрипели и трещали стропила, деревянные балки стонали на разные голоса, как шпангоуты угодившего в шторм корабля, внутри которого команда скелетов отплясывает данс макабр меж катающихся в трюме от борта к борту пустых бочонков с высохшим амонтильядо. Усадьба Сфинкса содрогалась от шпилей на куполах башен до гранитного основания, и казалось, будто она вот-вот сорвется с возвышенности и отправится дрейфовать сквозь ненастную мглу. Вокруг нее, сокрытые непроницаемой тьмой, бесчинствовали стихийные духи, швырявшие в дребезжащие окна полные пригоршни холодных дождевых капель. Тяжелые двери, замкнутые железными запорами, сотрясались ударами одушевленного яростью урагана; большие и малые сквозняки врывались внутрь сквозь щели в неплотно прикрытых старинных рамах, и бестелесными привидениями со свистом и воем носились через комнаты, залы и коридоры. Каминные дымоходы превратились в гудящие трубы исполинского органа, на котором ветер, словно обезумевший музыкант, исполнял зловещую партитуру неистовой бури, выдувая целые тучи черной сажи и серого пепла.