– Вам это представляется странным? –  он опять отвернулся к окну. –  Посмотрите сюда. Что вы видите?

Солнце уже зашло, опустились серые сумерки, и сейчас с высоты город казался пугающе бескрайним, как холодный лабиринт из асфальта и камня, простирающийся до горизонта, размытого в серой промозглой дымке.

– Я вижу мир, который к концу своего существования зашел во все возможные тупики и не в состоянии уже из них выбраться. Любой, кто обладает достаточно внимательным взглядом, а главное, смелостью признавать очевидное, увидит это в трескучем житейском шуме, в громе и грохоте новостей, в потере не только внятного представления о смысле существования человечества, но и самого понятия того, что есть человек. Позвольте поинтересоваться, что вами движет по жизни, Алина Сергеевна?

– Мое личное ощущение правды.

Амон усмехнулся.

– Помните, как у Пушкина: «Нет правды на земле, но правды нет и выше». Это звучало в его времена очень смело, но я продолжу: нет правды на земле, и нет никакого «выше». Страшно, когда мир людей представляется тонкой линией меж двумя безднами, равно полными монстров, и еще страшнее, если никаких монстров не существует, но есть только бесконечная пустота. Ад опустел, все демоны здесь, но и небеса пусты тоже, ибо и ангелы тут, настоящие истребители, боги-убийцы. Наш лукавый и хитроумный мозг придумал для нас сказку о душе и бессмертии, чтобы немного смягчить ужас ожидания неминуемой смерти –  так поступает родитель, успокаивающий ребенка, боящегося темноты. Но тем и отличается взрослый, что имеет мужество смотреть в эту темноту смерти в упор, не утешая себя сочинениями о загробных радостях и добрых богах. Нас никто не придет спасать; если хотим спастись, мы должны сами установить на Земле ту самую правду, без помощи Бога или героя. Но вот только мы все перепробовали, да ничего не выходит, ибо сил и способностей обычного человека для того недостаточно. Мы как вид достигли точки бифуркации, в которой или погибнем, например, уступив место новой небиологической форме разумной жизни, или пройдем ее, но лишь при условии, что сможем эволюционировать, измениться. Так неужели содействие этой эволюционной цели не есть достойная миссия, которую можно исполнять не двести, но две тысячи, или же двадцать тысяч лет? Истинное бессмертие в том, что мы оставляем после себя: учеников, книги, изобретения –  то, что не смогут растранжирить и погубить жадные до денег наследники, чего не уничтожить самому времени. Я хочу покинуть этот мир, зная, что стоял у истоков нового, преобразившегося человечества.