В гостиную вошел Граф. Он коротко поклонился и встал у порога. Машенька отвела задумчивый взгляд от каминного пламени, посмотрела на него и спросила:

– Что папа?

– Пьяны-с, –  ответствовал Граф. –  Ответа дать не смогли, только потребовали еще мадеры.

Машенька вздохнула и переменила скрещенные на пуфике ноги.

– Что ж, если ситуация затянется более, чем на неделю, я сама решу вопрос с отоплением. Пока не имеет смысла спешить: не сегодня так завтра Академию расформируют, и все отправятся по домам.

– Скорее бы, –  буркнул Лаврентий.

– У меня прошлой ночью замерзли уши, –  пожаловался Василий Иванович.

– Ах, господа! –  раздраженно воскликнула Машенька. –  Я же предлагала вам всем вместе временно перебраться сюда, в гостиную, но вы не захотели стесняться. Мне утомительно ваше вечное недовольство. Родион Александрович, окажите любезность, проводите меня до моих комнат.

Мы поднялись, и я ощутил общий отчетливый вздох облегчения.

Машенька вернулась сюда третьего дня ноября совершенной властительницей, вовсе не схожей с той насмерть испуганной девочкой, едва не погибшей в смертельных объятиях брата, что покинула это место в страшную ночь Хэллоуина. Тогда все смешалось: Вольдемар умирал на пропитанном кровью ковре под пронзительные вопли отца, ошеломленный моим ударом Граф едва приходил в себя, бестолково толкались Прах с Резедой, и откуда-то вынырнувшая Дуняша споро подскочила к Машеньке, прерывисто дышавшей у меня в объятиях, умело орудуя бинтами и флакончиком с нашатырем. Мы с Дуняшей подхватили юную баронессу под руки, чтобы отвести вниз к автомобилю; едва придя в чувство, она стала шарить по полу в поисках сорванного с нее перстня, потом, оглядевшись и увидев распростертого у камина мертвого брата, тоже принялась громко кричать, чтобы его убрали отсюда, не смели оставлять в ее комнате, и ее крики перекрывали рыдания Аристарха Леонидовича. Водителя подняли по тревоге: Машеньку следовало везти в больницу; мы усадили ее на заднее сидение белого внедорожника, я хотел ехать тоже, но она запретила и велела оставаться в Усадьбе:

– Отец не в себе, люди в смятении, пожалуйста, присмотри за всем, пока я не возвращусь…

Когда я поднялся в Девичью башню, там уже была мертвая тишина, тягостное молчание, всегда приходящее после первого шока вместе с драматическим осознанием необратимости смерти. Фон Зильбер в неловко задравшемся ночном халате сидел рядом с телом сына. Голые белые колени были перепачканы кровью. Фирсы выстроились у стены. Граф, уже вполне оклемавшийся, покосился на меня и спросил: