И так, дура-баба целителями бредит, а ему и распареной репы на грудь довольно.

На похороны явился Платон. Повзрослевший. Похорошевший. Какой-то удивительно чужой и тем великолепный. Он держался с легкой снисходительностью и обнять себя не позволил, лишь коснулся теплыми губами щеки.

— Что теперь делать станешь? — спросил он, озираясь в доме. И всем было понятно, что ныне дом этот тесен. Собравшиеся на поминки соседи шушукались, обсуждая Платошин костюм с пиджаком и светлою рубашкой, его галстук, его ботинки и калоши, тросточку, котелок… самого его и Переславу, рядом с братом глядевшуюся жалко.

Она понимала.

Не злилась.

— Не знаю, — ответила честно. — Жить?

Дело-то было, и в последний год она прочно освоила его, пусть и без особого желания, но ботинки получались ладными, а что еще надо?

Ей и малости хватит.

— Продавай, — сказал Платон. — И поехали со мной.

— Куда?

— Мне предложили место при лечебнице. Квартирку дают. Махонькую пока, но это только начало… только денег надо. Хорошее место стоит…

…продать дом получилось быстро, хотя и выручили за него куда меньше, чем Платон надеялся.

— Ничего, — сказал он. — Хватит. Займем у кого…

…занимать не пришлось.

Переслава отдала свое золотое колечко, купленное мужем, и материно присовокупила. Платон принял его и даже приобнял сестру.

— Ничего, погоди немного. Вот поднимусь, и заживем по-человечески. Куплю тебе платьев… выезд свой заложим. Будешь у меня жить королевной.

…она согласилась.

Она согласилась бы и так, лишь бы не одной, лишь бы рядом с человеком, в служении которому, единственно, видела свое предназначение.

Сперва жили в махонькой комнатушке, куда Платон, если и приходил, то лишь затем, чтобы провалиться в тяжкий сон. Он работал на износ, подчиненный одной цели — выйти в число лучших.

Переслава занималась нехитрым хозяйством, после стала помогать хозяйке квартиры, женщине серьезной, однако немощной, за что и получила немалое послабление, а затем и полное освобождение от квартирной платы.