самим вещам. Таким образом, пространство и время были в его учении умопостигаемой

формой связи между вещами самими по себе (между субстанциями и их состояниями), а

вещи были умопостигаемыми субстанциями (substantiae noumena). Но в то же время он

хотел сделать эти понятия действительными также и для явлений, так как он не считал

чувственность особым способом созерцания, а искал источник всех, даже и эмпирических, представлений о предметах в рассудке, оставляя чувственности лишь достойное презрения

занятие-спутывать и искажать представления рассудка.

Между тем если бы мы даже и могли высказывать синтетические суждения о вещах самих

по себе посредством чистого рассудка (что, однако, невозможно), то такие суждения вовсе

не могли бы относиться к явлениям, которые не представляют собой вещей самих по себе.

Следовательно, в этом последнем случае я должен был бы сравнивать свои понятия в

трансцендентальной рефлексии всегда лишь при наличии чувственности, и тогда окажется, что пространство и время суть определения не вещей самих по себе, а явлений: каковы вещи

сами по себе, я не знаю и мне незачем это знать, потому что вещь никогда не может

предстать мне иначе как в явлении.

Точно так же я обращаюсь и с остальными рефлективными понятиями. Материя есть

substantia phaenomenon. To, что внутренне ей присуще, я ищу во всех частях пространства, занимаемого ею, и во всех производимых ею действиях, которые, конечно, могут быть лишь

явлениями внешних чувств. Следовательно, я не нахожу ничего безусловно внутреннего, а

всегда нахожу только сравнительно внутреннее, состоящее в свою очередь из внешних

отношений. Только безусловно внутреннее [содержание] материи, согласно чистому

рассудку, есть химера, так как материя вовсе не есть предмет для чистого рассудка; трансцендентальный же объект, лежащий, быть может, в основе того явления, которое мы

называем материей, есть лишь нечто, чего мы не могли бы понять, если бы даже кто-нибудь