Он тонко улыбнулся, прикрывая глаза, а Меред про себя восхитилась: сказитель отлично играл. Невозможно было усомниться в его искренности, невозможно было отвести глаз от дивных хрупких колокольцев, на чьих длинных боках танцевал свет. И Птице вдруг стало очень интересно, что же расскажет менестрель. Судя по всему, сказание будет эльфийское — но не «Море забрало их», и наверняка не «Королева Осени», и не «Песнь о Леаре-Незабудке». Что же тогда?

В тишине тихонько пела лютня, наигрывая дивную мелодию — не печальную, но пронизывающую до самых глубин. Собравшаяся толпа молчала, и в блеске их глаз Меред видела почти детскую жажду чуда. Менестрель вновь тронул колокольчики — на этот раз тонкими длинными пальцами, и те отозвались нежной песней, сплетающейся с перезвоном струн.

— Я взял их с собой, но ночь настигла меня прямо на руинах Эредана, и мне пришлось заночевать там, в тиши древнего города, — продолжал мужчина, глядя в пространство перед собой. Если бы Меред не знала, как учат скоморохов, то точно поверила бы, что он вспоминает, — И был у меня сон — из тех, что и не сны вовсе. Память Эредана — вот что это было! — он вытянул руку, удивительно изящную, и отблеск колокольчиков лег в его ладонь так, словно он поймал свет, — Эредан рассказал мне то, что расскажу вам сейчас я.

Казалось, и свет в зале померк, будто кто-то чуть притушил огонь в очаге. Меред бросила взгляд в сторону огня и увидела, что два паренька-жонглера затянули камин черной плотной тканью, и сквозь нее пламя едва-едва видно. Но по потолку танцевали крохотные пятнышки света, и люди в толпе, заметившие это, восхищенно охали и негромко переговаривались друг с другом, указывая вверх. Меред невольно улыбнулась: она очень любила такие фонарики. В их сплошных граненых боках прорезали маленькие отверстия, силуэты сказочных существ, пейзажей, а внутрь ставили свечу. Скоморохи медленно крутили фонарики в руках, и тень играла со светом на стенах, создавая перед глазами смотрящих сказку. Сейчас все в зале видели звезды, волшебным образом вдруг оказавшиеся в тесной комнатушке. Мужчина смотрел на зрителей, и глаза его отсвечивали лазурью.

— Сколько зим нашему миру, сколько веков он прожил? Никто уже и не упомнит. Однако с самого рождения земли, с самого первого нашего вздоха на нас глядят звезды. Их очи холодны, и сумрачный свет их сердец серебрит облака, чертит сияющие дорожки на воде, застывает в каплях росы… — музыка стала тише, а голос сказителя — мягче, — Колокольчики напели мне странный сон, друзья мои. Я видел небо — черное, выкрашенное углем и сапфировыми тенями, и все это небо было усыпано драгоценными цветами. Цветами из стекла, из самоцветных камней, из серебра. Их острые лепестки напоминали лучи звезд, — менестрель усмехнулся краешком рта, не глядя ни на кого в зале, — И я бродил по небесному полю, вдоль облачных тонких троп, что проседали под моей ногой, словно мягкий пружинистый мох. Много я видел прекрасных цветов в той долине, касался их — и не мог сорвать. Я тянул к ним руки, но их острые холодные шипы искололи мне в кровь пальцы, а от каждого моего прикосновения лепестки их лопались. И им не было ни конца, ни края! Обернувшись, я увидел за своей спиной бесконечный простор, полнящийся осколками, и каждый из них сиял. «Это звезды!», подумал я, оглядываясь по сторонам. С земли мы видим их крохотными искорками, и никто не знает, что на самом деле небо усыпано драгоценным крошевом. И в тот миг, когда я понял эту истину, сердце мое заплакало — неужели я собственноручно уничтожил стеклянные цветы, превратив все в осколки? Но тут впереди забрезжил свет, и я, преисполненный печали, пошел туда, где все ярче разгоралось дивное серебряное зарево. Ночь расступилась, и я вышел на небесный луг, где на мягком облаке восседала юная девушка. Серебро ее волос лунными нитями спадало с кромки белоснежных туч и проливалось на землю сиянием, в глазах, безбрежных, словно синее море, плескалась волнами печаль, какую мне вовеки не дано ни понять, ни даже вообразить! А в белых своих тонких руках она держала последний уцелевший цветок.