С этими словами она отвернулась от них, оставляя их за собой, и вырвалась вперед, не оглядываясь назад. Она знала, что Тэарга все так же неподвижно сидит, выпрямившись в седле, и мягкие широкие складки ее пальто чуть развеваются на ветру. Она знала, что длинные тонкие пальцы ведьмы мягко перебирают лошадиную густую гриву, а лицо ее остается все таким же неподвижным в тени глубокого капюшона. Знала, что Меред стоит и глядит ей во след, и глаза у нее тоскливые и зовущие, словно у брошенного зверя, которого уже приручили. Да только зверем она не была, и Атеа не могла и не хотела делать ей больнее долгим расставанием. И собственными слезами, что сейчас вдруг предательски защипали глаза.

Зло смахнув непрошенную соль с ресниц, Атеа пригнулась ниже к лошадиной шее, прогоняя прочь все мысли. Обернуться хотелось — и остаться хотелось; она никогда не была одна до этого. Она попросту не умела быть одна. Не умеешь — научишься, иначе я сломаю тебе хребет, милосердно проскрипел в голове голос Дамалы, когда-то давным-давно колотящей ее на Плацу, и Лебедь, ухмыльнувшись воспоминанию, хлопнула кобылу по загривку:

— Пошла, красавица. Вперед!

Летом холмы кажутся белыми — это ковыль заползает высоко на склоны, подбираясь к старым замшелым валунам, к чабрецовым полянкам, и колышется на ветру мягкой шелковой волной. В нем пестреет голубой лен, звездочки дикой гвоздики, и над разнотравьем гудят деловитые шмели, толстые, с золотистыми пушистыми брюшками. Выше, над всем краем, начинается бескрайнее небо, в которое можно упасть — нужно только разогнаться, разбежаться и взлететь, оттолкнувшись от земли и раскинув руки-крылья. И когда-то вместе с босоногими девчонками на этих холмах плясала она, хохочущая маленькая девочка с золотой косой и россыпью солнечных веснушек на вздернутом носике, и когда-то она падала в это хмельное лето и небо, что лежало прямо на этих холмах синим лоскутным одеялом. И когда-то жизнь казалась самой волшебной игрой, которую только мог выдумать старый добрый сказочник, странствующий по пересечьям миров.

Ныне она тоже считала жизнь игрой — разве что игра эта стала опасной. Но Атеа всегда любила оказываться на самой грани.

До Расфаля было всего-то два дня пути — и эти два дня пролетели незаметно, сухими листьями по ветру уносясь вдаль. Она останавливалась в придорожных городках, аккуратных и светлых, и добрые люди приглашали ее под свой кров, и она плела им байки о себе — одну краше другой. Пока лошадь отдыхала в стойле хозяина, Атеа уплетала за обе щеки луковый хлеб, какой пекли лишь в Тиннереде, заплетала косы маленьким хозяйским дочерям и с томной хрипотцой в голосе предлагала свою помощь молоденьким девушкам, возящимся на подворье. Солнце падало за край мира, огненной монеткой скатываясь по небосклону вниз, и длинные косые тени ложились под ноги лошади, и Атеа с каждой минутой ощущала все сильнее, как тугой узел в груди расплетается, ослабевает, а там и вовсе распрямляется — и нет его больше. В заснеженных долинах родной земли, в рощах, где под кружевом инея спали дикие груши, напоминающие согбенных мудрых старцев, в тихих домишках, где темноту разгоняли теплые лучины и нежная мягкость человеческих жизней — всюду она ощущала себя живой и светлой. И у сердца по-прежнему копошился солнечный ежонок, и приятное волнение не девалось никуда.