– Нет. Я хочу быть Василием. Василием Пупкиным.

– А? – Альфонсо поднял бровь, выражая эти свое удивление. Ему вспомнился граф Морковкин – на его взгляд это имя тоже звучало нелепо. Да и вообще, эта мода на непонятные, заморские имена была какой то смешной и странной. Пупкин! А чего не…

– А чего не Попкин? – хмыкнул Альфонсо. – Можно тогда с таким именем и свое старое имя не менять, оно все равно не лучше.

– Тогда Пушкин, – подумав, изрек Гнилое Пузо, – Василий иф Пушкин. Звучит? Чего ржешь, Светлость? А мне нравится.

– Но Ваша светлость, это же крестьяне, они для того Агафеноном и созданы, чтобы в поле батрачить! – это был первый случай, как Муслим возразил герцогу так дерзновенно, но и указ был совсем уже сумасшедшим: делать выходными днями каждый шестой и седьмой дни недели, отсчет начиная с сегодняшнего дня. Это немыслимо!

– Они дохнут, как мухи, – сказал Альфонсо, а потом вспомнил, что по кодексу герцога следует разозлиться на попытку, хоть и жалкую, возразить, и разозлился:

– Плетей хочешь, рожа?

А поскольку в отрыве от контекста, без объяснения причины гнева, будь он хоть сто раз понятен, эта фраза выглядела как предложение, то, подумав, он добавил:

– Смеешь мне перечить, гад?

Муслим не смел. Хотя сказать мог многое: он не считал крестьян за людей, но их психологию знал неплохо: эти реформы, направленные на облегчение жизни простого люда, простой люд расценит как слабость, и благодарности не будет- народ будет недоволен всегда, когда за них никто ничего не делает. И в этом отношении он был прав, и правота его не заставила ждать много времени, чтобы подтвердиться: на взмыленном коне, буквально через месяц к замку прилетел воевода местной военной части, спрыгнул, а точнее, сбросил со спины коня свое круглое, колыхающееся во всех местах тело, и побежал, а точнее, покатился прямиком к Альфонсо. В замке он был не часто, но даже при всей срочности дела, он нашел время, чтобы удивленно осмотреться: пустые полки, раньше служившие пристанищем несметных богатств, камин, сиротливо и грустно блестящий толстым слоем пыли, ободранные стены, раньше бывшие одеты в парчу и шелк, навели его на мысли, что и этот владелец собрался смываться из страны. И уже запаковался.

– Беда, Ваша светлость, бунт у нас! – брякнулся в ноги Альфонсо воевода. Изначально он планировал просто поклониться, но, споткнувшись, упал. – Кривное взбунтовалось!

В отличии от большинства дворян, Альфонсо не испытывал страха перед бунтом. Он испытывал злость. Жгучую, болезненную, как больное горло или воспаленные легкие ярость и знал, что если ее не выместит на ком-нибудь, то она его сожжет. Казна пустела на глазах, замок, требующий ремонта и денег, разваливался, лошадей, коров, волов, еды, мужского населения катастрофически не хватало, на пороге война, а тут еще это. Всю дорогу, сотрясая потроха в дубовой по своей конструкции повозке на грандиозных колдобинах отечественной дороги, уговаривал он себя немножко поостыть, и немножко получилось, по крайней мере, внешне он был спокоен. Как задремавший вулкан.