Деревня гуляла. Точнее, сначала она гуляла, сейчас же, воодушевленная пьяными речами одного из местных ораторов, искала выхода своему гневу на несправедливости жизни, в грозных криках и отказе выйти в поле на работу.

– Что здесь происходит? – крикнул Альфонсо, едва вышел из повозки, подошел к люду и глянул на них. В принципе, он и так все понял, но вопрос обратно в рот не затолкаешь. Первой на подавление бунта явилась королевская дисциплинированная стража, которая и стояла, в полной боевой готовности, ожидая приказа, еще и ровными рядами. Местная же дружина имела вид удручающий: мятые, не первой свежести вояки, еще и не все экипированные: кто в рубахе, вместо кирасы, кто с палкой вместо меча, сбились в кучу, как стадо овец. Прикатился воевода, весь мокрый от натуги, красный от нее же.

– Доколе… – крикнул пьяный голос и подавился, закашлялся: доколе будет несправедливость длиться, а люди честные? Почему мы, как свиньи, ботву капустную жрем, пока там вельможи мясо хрупают, а люди?

Начальник дворцовой стражи поднял меч, но Альфонсо его остановил, подняв руку. Гнев. Гнев требовал выхода, он бурлил, просясь наружу и скоро его никто не будет трудиться сдерживать.

– Вы что же, твари, – тихо проговорил Альфонсо, ведь открой он рот пошире, и волчья стая его эмоций вырвалась бы наружу, помимо его воли – почему в поле не вышли, а? Я вам выходной дал? Дал. Я вас, скотов, от налогов освободил? Освободил. В своем лесу охотиться разрешил? Да вроде бы. Лес рубить разрешил бесплатно? Разрешил… Заткнись, – это Альфонсо предотвратил попытку одного из бунтарей что-то сказать.

– Вы что же, суки, деньги появились, так за самогон взялись? Вот ты, тварь, пьешь и гуляешь, вместо того, чтобы избу себе поправить?

– Голод людей морит, Ваша светлость, – закричал один из мужиков. Остальные, почуяв твердость в словах Альфонсо, молчали, уже не зная, как выпутаться из этой опасной ситуации. Люди, что волки –если почуяли в ком то слабость, так и будут его гнобить до самой смерти. Вот только слабости у Альфонсо не было- весь его альтруизм имел чисто прагматический характер (хоть он, конечно, и словов то таких не знал), и теперь его твердость и бесстрашие стало очевидным недалеким, но очень чутким к определению слабака в стае людям. Тем более, еще более- менее трезвым, в отличии от оратора, которого чуткости лишил самогон. Да и чувства края тоже.

– Последние кожаные сапоги доедаем! – мужик не останавливался, надрывая глотку, его даже полная, убийственная тишина не смутила. – Я тоже, может, графьем хочу быть, почему одним все, а другим ничего, а?! Все мы перед Богом равны, так почему кто-то ровнее, а?