Я не мог отвести глаз от изуродованной руки бабушки и зеленых ростков, пробивавшихся из дюжины кровоточивших ран. Она перестала выть, лишь безмолвно рыдала.

– Нет? – Вестник бросил на меня хмурый взгляд, открыл бутылку с крепкой выпивкой и сделал большой глоток. – Это твоих рук дело, – продолжал он, вытирая рот кончиком бороды. – Ее боль есть следствие твоего упрямства, и ничего больше. Если бы только ты говорил правду!

Он со стуком поставил бутылку на поднос и снова потянулся к ножу.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал он, небрежно поигрывая ножом.

В поле моего зрения появился Крыло, его умный взгляд с ужасом обратился к столу для карт, потом он мельком перевел его на меня и остановился на Вестнике.

– Последние очаги сопротивления подавлены, – сказал он. – Пленников собрали во дворе. Что мы будем с ними делать?

– Пусть немного помучаются ожиданием, – сказал Вестник. – Подойди, Крыло. Тебе следует это знать, хотя картина не слишком приятная. Держи ее за плечи и будь готов применить магию исцеления.

Крыло встал возле головы бабушки.

У него дрожали руки, когда он прижал ее дергавшиеся плечи к столу. Вестник начал обрабатывать другую руку, нож тихо вибрировал в его пальцах, а я смотрел на них, чувствуя, как во мне зарождается безрадостный, конвульсивный смех.

– Ты смеешься над ее страданиями? – спросил Вестник.

Я покачал головой и подавил смех.

– Ты говорил мне, что император хочет покончить с войной, чтобы наступил продолжительный мир. Неужели он думает, что сможет его добиться такими методами? При помощи одной жестокости за другой?

– Ты смеешься над болью старой женщины, – сказал Вестник. – А я делаю лишь то, что необходимо.

– Необходимо! – Я с трудом подавил новый приступ смеха.

Все это выглядело так нелепо, когда я смотрел ему в лицо.

Да, я виновен в страданиях жителей Железного города и Ан-Забата, как и моя бабушка, которая сейчас лежала на столе. Но я старался изо всех сил, жил так хорошо, как только мог, в рамках мира, построенного империей. И эти рамки – доктрина, канон, правила поведения – были полны жестокости. Несмотря на красоту искусства и поэзии, именно она определяла империю. Ведь что могло быть страшнее, чем терпеть – и даже одобрять – страдания тех, кому не удалось соответствовать сомнительным критериям, и убивать других за честность?

Жизнь уступает место смерти, лето – зиме, а жестокость приведет к восстаниям, которые не прекратятся и после того, как люди забудут культуры Найэна, Ан-Забата и других покоренных народов. Таково свойство изменений узора мира.