Пенелопа не задумывается ни над одним из этих вопросов. Намеренно и тщательно избегает их, потому что сейчас подобные размышления ей ничем не помогут. Реальность такова, что, если они выживут, ей придется делать то, что она должна.

На мгновение она прикрывает глаза, подумав, что начинает самую малость понимать суть трудностей ее двоюродной сестрицы Елены. Елена не издала ни звука в ту первую ночь, когда Менелай забрал ее из Трои, когда швырнул ее на палубу отплывающего корабля, все еще в крови, пятнающей ее обнаженную кожу. Когда заявил: «Покажи мне, что ты делала для Париса, покажи, что он любил»; когда рычал: «Скажи, что ты счастлива теперь, когда тебя имеет настоящий грек, скажи спасибо, скажи спасибо!» И она твердила: «Спасибо, спасибо, спасибо», пока он… А по возвращении в Спарту?

По возвращении в Спарту она сидела у его трона в главном зале и улыбалась, и говорила: «О, как хорошо дома, как чудесно, боги, так приятно вернуться назад. Ты сам выбирал эти цветы? О, они великолепны, просто божественны!»

И не думала. И даже не пыталась задумываться, гадать, как живут другие, надеяться на будущее, вспоминать прошлое.

Ведь что еще ей оставалось?

Иногда, решает Пенелопа, наступает момент, когда ты сделала все, что могла, чтобы стать настолько гибкой, насколько способна. Иногда нужно, чтобы менялся тот, другой – чтобы он встречал тебя на полпути, – тогда появляется шанс. И получается что-то новое.

Одиссей продолжает говорить:

– Попутные ветры несли нас от острова Эола, который одарил нас сокровищами, – наверное, решил, что лучше сразу вручить нам приемлемые дары и спровадить довольных, чем, не дав ничего, ожидать нападения. Он все отлично рассчитал – золота хватило, мы с моими людьми остались довольны, но при этом не показалось, что он сказочно богат. Мы были так близко, что я мог разглядеть южный конец Закинтоса, и я подумал… вот и все. Вот и все. Я уже начал планировать, что велю петь поэтам. Достаточно похвальбы, чтобы отпугнуть охотников за наживой, но не слишком много, чтобы не оскорбить Агамемнона с Менелаем, принизив их подвиги. Тут важна точность – нужно казаться сильным, но не слишком. Никогда не говори, что ты подобен Ахиллесу, лучше скажи, что… давал ему совет. Примкни к герою в расцвете славы, но не прячься за ним и не выпячивайся вперед, просто… держись рядом.

Об этом я думал, когда разразился шторм. Он отнес нас назад к Эолу, но на этот раз он успел собрать своих людей, зная, что греческие корабли, вероятно, пройдут мимо; дворцовые ворота были под охраной, и он смело мог заявить: «Здравствуйте еще раз, жаль, что вы снова попали в беду, но нет, нет… Вы совершенно точно не можете переждать в моих гаванях». А после… мой экипаж… Штиль бывает не менее ужасен, чем шторм: голод, жажда… Я слышал истории о том, что бывает, когда пьют морскую воду, но никогда такого не видел. Человек сморщивается изнутри, как лежалый фрукт на солнце. Можно подумать, что под конец безумие становится благословением, но даже в безумии они знали, что их ждет. Они знали, что должно случиться. Мы грабили те острова, на которые натыкались, крали еду и скот, убивали… если приходилось. Видели такое, что я прежде считал невозможным. Когда шторм наконец-то разбил последний из наших кораблей, я почти почувствовал облегчение. «Наконец-то, – думал я, – все закончится быстро». Но жажда жить – это… Ты просто… ты просто стремишься выжить. Мне следовало бы сказать, что я думал о тебе. О нашем сыне. Ты бы поверила в это?